Бешеный Пес

Чувствуя за спиной ее молчаливое присутствие, приятное и в то же время гнетущее, словно она неумолимо и мягко подталкивала его все ближе и ближе к краю пропасти, он осторожно ощупал незнакомца. Бледное, почти желтоватое детское лицо, искаженное страхом и застывшее от изнеможения, маленькие пухлые руки и трогательный чуб темных густых волос. Никакой раны на теле он не обнаружил, сердце билось слабо, но ровно. Вероятно, мальчик и вправду просто заснул. Рейнгард медленно обернулся. Взгляд его скользнул по юному, раскрасневшемуся и совершенно преобразившемуся лицу хозяйки дома, чье милое смущение тронуло его с необычайной силой, и Рейнгард сказал: «Он не ранен». Но женщина только пробормотала: «Извините», и он, не удержавшись, взглянул на нее еще раз. Вся ее отчужденность и холодность исчезли, теперь она была ему так близка и знакома и так невыразимо прекрасна, что он даже испугался; с веселой решительностью он схватил протянутую ему руку и крепко пожал, чтобы не чувствовать бешеных толчков крови — его собственной, но сейчас такой чужой крови, а потом сказал:

— Мне не за что вас извинять, мадам.

Оба они восприняли этого юного, несчастного, незнакомого солдатика как дар небес. Бог знает, что между ними произошло бы, если бы они остались одни. С улицы в наступившей тишине слышался топот сапог, а стрекот пулемета звучал уже где-то вдали, видимо, у входа в парк, там, где стояла разбитая машина. Женщина принесла тазик с водой, и Рейнгард ополоснул мальчику лицо, уложил его поудобнее и еще раз послушал слабое биение его сердца. Теперь они оба могли смело смотреть друг на друга, не боясь и не краснея. На их лицах было что-то вроде радостного самоотречения — они поняли, что им придется в самой глубине души вести жаркую борьбу друг за друга и против себя самих за свою супружескую верность.

И вновь где-то там, у парка, застрекотал пулемет — звук был такой, словно что-то злобное катилось по тысяче маленьких острых зубцов. Рейнгард резко вскочил, будто вся эта очередь впилась прямо ему в сердце. Какая-то неуловимая нить связывала его с этими беднягами в серых мундирах, там, на улице, и он всем своим существом почувствовал, что ему необходимо быстро и решительно отрезать себя от них, как от призрачной пуповины.

Он выпрямился, отложил в сторону мокрую тряпку и сказал:

— Мне кажется, пора уничтожить мой мундир. Я оставлю вас ненадолго.

Она ответила ему удивленно, даже немного испуганно:

— А если нем… если ваши земляки вас схватят?

Рейнгард повернулся к двери:

— Я сбежал не от американцев и не от немцев, мадам, а от войны. Впрочем, я полагаю, что сегодня вечером американцы возьмут город.

Было неприятно и даже жутко вынимать содержимое из карманов жалких тряпок, на которых болтались полуоторванные ордена, и увязывать их в узел. У него было такое чувство, будто он совершает подлое ограбление трупа, и он торопился поскорее закончить это занятие, хотя и необходимое, но тем не менее противное, как будто хоронил им же убитого человека. Рейнгард спрятал узел с мундиром в ящике для мусора, стоявшем в подвале, и быстро поднялся наверх; ему казалось, что теперь придется долго-долго отмывать руки и они уже никогда-никогда больше не будут чистыми. А война с ее жестокостью сейчас представлялась ему куда страшнее, чем раньше…

Его пронзило нечто похожее на ревность, когда он увидел хозяйку дома, сидевшую в гостиной подле незнакомца в облаке дыма ароматных сигарет, но в ту же секунду ему стало стыдно своей глупости. Она накинула синий жакет поверх легкого розового летнего платья, и у него мелькнула мысль, не придется ли ему связать себе руки, чтобы не заключить ее в объятья. Рейнгард сдержанно поздоровался с очнувшимся юным незнакомцем, который встретил его удивительно детским и одновременно наглым взглядом — вежливым, но с некой победительной снисходительностью военного по отношению к штатскому, прячущемуся в чужом доме.

— Мерси, — неловко поблагодарил он Рейнгарда и с улыбкой протянул ему пачку сигарет, а потом, обернувшись к женщине, пробормотал неразборчивую фразу, в которой можно было расслышать только слова «безумные… немцы… проклятые… звери», и вдруг спросил у Рейнгарда на ломаном французском: — За что они продолжают воевать, эти немцы? — и небрежно кивнул в сторону улицы, где пулемет вновь поднял свой хриплый, угрожающий лай.

Рейнгард растерянно поглядел на них, но женщина успокоила его легким кивком головы, и этот безмолвный, легкий намек на союз между ними так взволновал его, что кровь вновь закипела у него в жилах. Внезапно дом содрогнулся от мощного взрыва. Несколько снарядов один за другим разорвались где-то неподалеку. Женщина вскочила, побелев как полотно, и дрожа прислонилась к стене.

Рейнгард подошел к ней, взял за руку и спокойно сказал:

— Не бойтесь, мадам. Это артиллерия. Поверьте мне, вы можете быть совершенно спокойны.

Он испытующе взглянул в лицо незнакомца, но тот, быстро справившись с первым испугом, сиял победительной улыбкой и восклицал:

— Это ведь наши! Наши!

Опять несколько снарядов с жутким грохотом разорвались между домами, потом послышалось глухое урчание приближающихся танков и резкие хлопки их пушек, похожие на звук лопнувшего шара, за которыми следовали раскаты взрывов. Канонада длилась лишь несколько минут, и, спрятавшись за занавеской, они увидели, как вниз по улице побежали серые фигурки немецких солдат. Глядя на них, было ясно, что им уже на все наплевать.

И вновь танки выползли из-за угла и двинулись вверх по улице, а юный незнакомец с бледным детским лицом улыбаясь положил на стол плитку шоколада, крепко пожал им руки и вышел из дома. И опять, опять тишина дома свалилась на них, вновь оставшихся наедине друг с другом.

Рейнгард пошел к входной двери, которую юноша оставил открытой, и, прежде чем ее закрыть, на миг высунул голову и ощутил в прохладном воздухе смесь терпких запахов вечера и нежных ароматов лета, окутавшую прекрасный, несравненный город. Вероятно, он был бесконечно и непростительно виноват, виноват в том, что не ушел из этого дома, а медленно, с трудом передвигая отяжелевшие ноги, вернулся в сгустившийся сумрак прихожей.

Хозяйка дома стояла у открытого окна, скрестив руки на груди, и смотрела в сторону садов. А на улице вновь звучал разноголосый шум толпы, радостно взволнованной и даже скрипуче-визгливой. Все это напоминало какой-то театр абсурда. Казалось, эта смена настроений будет продолжаться до бесконечности.

Женщина все стояла в нише окна, словно пытаясь спрятаться от самой себя; она не оглянулась, когда Рейнгард вошел в комнату, и продолжала пристально смотреть на вечернее небо, чей ласковый голубой шатер с легкой примесью лилового и розово-красного раскинулся над великолепным угасавшим летним днем, за который так много людей погибло в жестоких объятиях войны. Ее слегка знобило, хотя воздух все еще был теплым и ласковым. Она повела плечами и доверху застегнула синий тонкий шерстяной жакет; ее бледное лицо с маленьким розовым пятном рта казалось помертвелым. Комната погрузилась во мрак, хотя на улице было еще довольно светло. Как приветлив и прекрасен был Париж, этот несравненный город, в котором теперь слышался хриплый лай войны. Рейнгард глядел на женщину как зачарованный. Еще полсекунды, думал он, посмотрю на нее, только посмотрю, и все. А потом уйду, быстро и без единого слова, и буду бежать и бежать, пока близость моей любимой не погасит во мне этот страшный, испепеляющий жар…

Но женщина вдруг резко повернулась, словно очнувшись, и тихо сказала:

— Как только стемнеет, вы должны уйти через эти сады. Когда вы входили в дом, вас видели тысячи глаз, и вас обязательно узнают. Покамест они думают, что вы давно ушли, дом-то ведь обыскали.

Рейнгард нерешительно возразил:

— Но тогда мне придется пробыть здесь несколько часов.

Он почувствовал, как в нем проснулся страх перед самим собой и вместе с ним бредовые желания и благоразумие. Но тут же пришел в восторг от ее радостной улыбки, с которой она обронила: