Страница 19 из 124
Советская власть заклеймила распространение слухов как «кулацкий агитпроп», контрреволюционное отражение агитации и пропаганды самой партии. Пренебрежительное отношение государства к слухам отрицало правду, состоявшую в том, что они представляли собой реальную угрозу и имели огромное значение как сила, способствующая мобилизации крестьян и формированию их контридеологии. Слухи о коллективизации окрасили мир в черно-белые тона, сокрушив официальные догматы классовой борьбы между богатыми и бедными крестьянами и заменив их битвой между силами добра и зла. Массовая форма этой контридеологии представляла собой в теории один из видов закулисного общественного пространства[21], рожденного крестьянской культурой и по самой своей сути антитетичного коммунистической культуре и городской политике. Мир слухов, как ни один другой вид крестьянского сопротивления, придавал коллективизации дух и облик гражданской войны.
Мир перевернулся
Крестьянский апокалиптический кошмар возник в советской деревне отнюдь не с приходом коллективизации. Апокалиптическая традиция поселилась в умах российских крестьян за века до Октябрьской революции и долгое время была глубинной основой народного сопротивления. После 1917 г. она воспряла с новой силой и достигла пика популярности в 1920-е гг. — время перемен и неизвестности для большинства крестьян, став главным мифом, толкавшим их на сопротивление.
Эсхатологическое мышление не является уникальной чертой, присущей только России или крестьянскому обществу{169}. Оно было свойственно самым различным обществам в разные эпохи{170}, связанная с ним ментальность не присуща каким-то определенным народам, а представляет собой социальный феномен. Подобное мышление процветает в эпохи перемен, социальных потрясений и кризисов{171}. Оно становится метафоричным выражением протеста, который часто проявляется через веру в пророчества, чудеса, знамения и другие сверхъестественные явления. Предсказания грядущего Апокалипсиса предваряли наступление первого тысячелетия у христиан, вдохновляли участников крестовых походов в Средние века и продолжали играть свою роль на первых этапах истории современной Европы в периоды экономической и политической нестабильности. Во всех случаях апокалиптические страсти были вызваны серьезными переменами в общественной структуре и вызывали бурю в тех слоях населения, которые эти перемены затронули сильнее всего{172}.
Похожий кризис, вызвавший всплеск апокалиптических настроений, испытало Московское государство XVII в. Раскол Русской православной церкви был, возможно, главным культурным водоразделом века, полного кровавых столкновений и народных восстаний, отделившим Смутное время от присвоения Петру I императорского титула. События XVII в. вызвали волну слухов о грядущем конце света: истово верившие в них называли Петра I Антихристом, а некоторые старообрядцы, считавшие реформы Петра и новые правила богослужения делом Сатаны{173}, совершали акты самосожжения. Апокалиптические страсти толкали население на выступления против государства. Старообрядцам же такое мышление позволяло в привычных для себя терминах осмыслить глубокие социальные, политические и культурные перемены своего времени.
Апокалиптические верования пережили Средневековье и начало Нового времени, вновь распространились в Европе XIX в. и внесли свой вклад в полный блеска расцвет европейской науки и культуры эпохи Модерна{174}. Это время перемен и неизвестности было пропитано ожиданиями неминуемого конца истории, которые соперничали с более оптимистичными мечтами о грядущей революции. Россия в тот период проводила форсированную индустриализацию, которая легла тяжким бременем на население страны, вела кровопролитную и бессмысленную войну на Дальнем Востоке, а затем пережила революцию 1905 г. Эти события оказали значительное влияние на убеждения некоторых представителей российской интеллигенции. Былая самозабвенная вера в революцию для многих сменилась пессимизмом, ведущим и к разочарованию, и к надежде на духовное пробуждение{175}. Апокалиптическая тематика воплотилась в целом ряде интеллектуальных и художественных творений: от картин художников-модернистов Малевича и Кандинского до музыки Скрябина, от философских трудов Соловьева и Розанова до литературных произведений Белого, Мережковского и Блока{176}. Некоторые русские поэты Серебряного века с радостью ожидали наступления конца, соединив апокалиптическую и революционную традиции в своей мечте о кровавом социальном и духовном обновлении России. Она воплотилась в образе скифов, символизировавших несущий обновление Восток и одновременно народ, крестьянские массы, которые были воплощением очистительной стихии и кары Божьей[22].
Нестабильная ситуация начала XX в. в России создала благоприятный климат для распространения апокалиптических настроений среди широких слоев населения. Кульминацией бедствий, обрушившихся на Россию на рубеже столетий, стали начало мировой войны, затем революция и Гражданская война. Три из четырех всадников Апокалипсиса — война, голод и мор — преследовали Россию, сея смерть и разрушения. Только на полях сражений Первой мировой войны полегли почти пять миллионов человек. Еще более страшной стала Гражданская война, которая унесла жизни девяти миллионов, как солдат, так и мирных граждан, погибших в сражениях, умерших от голода и эпидемий{177}. Многим, особенно крестьянам, казалось, что нарисованные российскими символистами апокалиптические картины будущего воплощаются в реальность.
Если революция 1917 г. частично исполнила крестьянскую мечту о черном переделе всех земель[23], то хаос, разрушения и человеческие потери семи лет Первой мировой и Гражданской войн оказались для крестьянства настоящим кошмаром. Огромные районы страны стали полями сражений и местом дислокации противоборствующих армий, которым было необходимо обеспечивать себя продовольствием. Именно в эти годы погибло больше всего крестьян. Конец Гражданской войны и введение НЭПа дали деревне небольшую передышку перед коллективизацией, но этот золотой век крестьянства всегда омрачался воспоминаниями о недавнем насилии и сохранившимся у многих коммунистов мировоззрением в духе Гражданской войны. Мир между государством и крестьянством был обманчивым и больше походил на временное прекращение огня, чем на последовательное сближение.
Настрой крестьянства в 1920-е гг. можно передать двумя словами неуверенность и тревога. Крестьяне продолжали относиться к советской власти с недоверием, памятуя о недавней политике насильственной продразверстки{178}. Сбор налогов и проведение выборов часто пугали жителей деревни и становились причиной конфликтов. В большинстве деревень и коммунистическая партия, и советский аппарат действовали так неумело и были столь малочисленны, что крестьяне имели с ними дело лишь во время подобных мероприятий и в основном по принуждению, что явно противоречило господствовавшему духу НЭПа{179}. Попытки коммунистов разделить деревню по классовому признаку путем создания в период Гражданской войны печально известных комбедов лишили крестьян уверенности в том, кто такой кулак, что конкретно значит быть кулаком и, следовательно, какое общественное и (по определению) политическое положение занимают их соседи{180}. Более того, некоторые жители деревни — особенно обеспеченные крестьяне, священники, казаки — ветераны Белой армии и другие — продолжали таить злобу на режим. Для этих групп общества, как и для многих других крестьян, окончательный исход революции все еще не был ясен. Ощущение нестабильности отражено в распоряжениях председателя одного из уральских сельсоветов, решившего, что флюгер на крыше советского здания должен быть не в форме серпа и молота, а в форме глобуса. Он мотивировал это тем, что, «если сменится правительство, придется убрать серп и молот, а глобус подойдет в любом случае». В более угрожающей форме это мнение высказали кулаки из того же региона, угрожавшие местным коммунистам: «Скоро вас в колодцах будем топить, ни одного не останется!»{181} Для многих же советская власть попросту была «не наша»{182}.
21
См. главу 1.
22
Поэма Блока «Двенадцать» — замечательный пример подобного смешения революционной и апокалиптической тематики, как и романы Белого «Серебряный голубь» и «Петербург». Похожий подтекст имеют мемуары Виктора Шкловского («Сентиментальное путешествие» [см., напр., в изд.: Шкловский В. Сентиментальное путешествие. М., 1990. — Прим. ред.]) и Сергея Мстиславского (Пять дней: Начало и конец Февральской революции // Летописи революции. Берлин; Пб.; М., 1922. № 3).
23
«Черный передел» означал мечту крестьян о тотальном перераспределении земель.