Страница 6 из 20
Стало больше влажности и меньше воздуха. Пришлось снять и бросить свитер. Проход сузился и пошел в гору. В одном месте, сорвавшись, я ударился левой рукой о камень и разбил часы. Не все часы, а только стекло и стрелки, а часы шли. Когда я останавливался и сердце приходило в норму, то слышал, как они тикают.
Ссадил колени, плечи и локти ободрал, голову всю исстукал, но останавливаться перестал. С визгом и хрипом перемалывала катушка песок и почти вся размоталась, как черный продолговатый предмет бросился в глаза Эго был фломастер. Машинально провел я им по ладошке, он писал мерным цветом, то есть не был выброшен за ненадобностью. Дальше я почти бежал, согнувшись, примерно через десять минут катушка резко дернула меня, но я, как будто с крючка сорвавшись, побежал дальше без нее. И вскоре уперся в тупик. Идти было некуда. Я потыкался в стороны — стены. Одна, ровнее других, была исчерчена узорами. Конечно, Валерий! Его славянско-греческий узор, и эта его любимая надпись из античных времен: «ВОИН, СЫН РАБА, ПРОЩАЙ».
Весь тупик я исследовал, чего только не передумал, тщетно, никаких следов. Вернулся к катушке и пошел обратно, сматывая леску. Тут, как я его раньше не заметил, увидел маленький ход в сторону. Лески уже намоталось порядочно, и я решил зайти сюда на ее длину. Оставил сумку, взял только лопатку и фонарик.
Воздух стал гораздо свежее, я отдышался. Пот на лбу высох. Значит, в этом направлении дорога под Митридат. Катушка притерлась и только шуршала, а не скрипела. Вскоре я шел на четвереньках, потом почти полз, потом постепенно разогнулся. Только стал вдыхать, обводя пятном света штольню, как увидел груду белых палочек, и сразу, отшатываясь, понял — скелет. Все затряслось во мне. Но я уверил себя, что за такой короткий срок не может ничье тело превратиться в скелет, что это останки давние. Подошел. Ничего, кроме костей. Никаких следов. Видимо, он умер сидя, склонившись, потому что однажды череп отломился и упал вперед, падая, перевернулся глазницами вверх. Я разгреб пыль около него. Показалось, что она не вся белая, известняковая, что есть и желтая, крупная. В армии я изучал гранаты, видел их содержимое и подумал, что это остатки взрывчатки ручной гранаты. Может быть. Но тогда бы хоть крошка металла. Остатки взрывателя. А может, это и вовсе был человек из другой эпохи?
В мягком полу я вырыл ямку и сложил туда гнущиеся в руках косточки. Нечем даже было череп прикрыть, а сыпать землю в пустые глазницы было нехорошо. Снял рубаху и прикрыл. Потом все засыпал.
Обратно шел из последних сил. По дороге подобрал и надел свитер, а то уж совсем окоченел. В узком проходе немного раскопал вход и выполз. Дальше было проще. Когда вышел, свет так ударил по глазам, что я упал лицом в пыльные красные ладони и лежал на жгучем солнце, чувствуя, как внутри тает и выходит дрожью погребной холод.
У Тут или показалось, или в самом деле земля подо мной качнулась.
Потом украдкой, чтоб никто не видел, пошел к морю…
— Да, был, — сказали мне, едва я спросил у дежурной лапидария, был ли здесь художник такой-то. — С месяц назад. Но в этот раз ничего не рисовал, просто приходил и долго сидел. Я думала, от жары прячется. Пошутила, а потом, уж ладно, признаюсь, попросила отзыв написать. Согласился. Я тетрадь раскрыла, ручку даю, а он почему-то руку так резко отдернул: «Нет, извините, и своей».
В тетради я прочел надпись, сделанную черным фломастером: «Огромное спасибо хранителям непрочитанной страницы нашей истории».
* * *
Он увлекся Линой не на шутку, так как перестал говорить о ней в обычном ироническом тоне и проговорился однажды, что она предлагает устроит его выставку или несколько в западных странах. «Оно-та бы и заманчиво, — говорил Валерий. — Да хотелось бы обычным путем».
Вместе с Линой он был в каком-то посольстве на выставке хрусталя, сказав потом коротко о тамошних мастерах: «Умеют». И еще где-то они были, и еще. Тогда же начались ссоры с Валей. Она жаловалась мне, что Валерий стал груб, приходит поздно, ссылаясь на различные мероприятия. Мероприятий у Валерия хватало выше головы: он состоял едва ли не в десятке различных правлений, комиссий, советов, бюро творческих секций, но тут вдруг они понадобились ему, чтобы скрыть время, проведенное с Линой. Когда я выговорил ему за Валю, он сморщился и страдальчески заметил, что денег ей дет, и немало, что дети не голодают, более того, зажрались, что сил у него на притворство более не хватает. «Но Валя угрожает разводом». — «Она двадцать лет угрожает». Словом, разговор» был из тех, что никакого толка не приносят.
Недели за три до своего отъезда он спросил меня, не видел ли я его паспорт. Не объяснил зачем, но и так было ясно, что дело становится серьезным. Еще почему-то стал говорить о муже Лины, который, исповедуя лозунг — пушки вместо масла, — оказался тонким ценителем изящного и просил через жену исполнить и его заказ. «Лина не велела соглашаться, но я подумаю, этот вояка платит валютой, а я чего-то решил приодеться, да и Вале, и детям напоследок что-либо купить».
— А что Лина?
— Обычно. Разговор об акварелях. Что в акварели, в отличие от масла, больше чувства, чем работы. Чутье краски, количество воды на кисти, да что об этом. Я ей благодарен за мою решимость к разводу. Тянул лямку семьи в ущерб творчеству, в ущерб свободе выбора, делал только с прицелом на заработки, а надо делать то, что хочется.
— Но не ты ли говорил, что мастера древности всегда шли от необходимости, от заказа?
— Это в случае, если материал заказчика, а мне уже по чину свою базу иметь. Ой, только ведь опять будет то же Самое глодать — то, что работаю на потребу богачей, ну, скажи, откуда бы тебе купить хрусталь?
— Он мне и не нужен.
— Хотя как раз тебе и нужно его иметь, ты в нем понимаешь… — И опять он сидел понурясь и перебирая седеющую бороду. — Детям я не даю того, что должен давать отец — личный пример. Они видят меня только иногда пьяным, да лгущим кому-то по телефону, да деньги приносящим, а как я работаю, как это достается? Я ведь девчонок возил на завод, Митю-то еще раньше возил, он в этот раз не захотел, и что? Вообще, впечатлились. Эта жара, печки, стекло плавится, там как раз делали мои светильники для огромной площади, а так как заказ штучный, не серийный, то заводские экономисты не велели делать форм для механической выдувки, выдували вручную. И вот, ты-то видел, представь эти халявы[1] по два пуда, там парень-орел Венька Неустроев, мокрый весь, ведь как достается, кричит: «Ну ты, Валера, в следующий раз пуда на четыре светильник сочини». Девчонкам, конечно, приятно, их водят везде, с отцом здороваются, отцу рады. А приехали домой и маме докладывают: папа выпил. Но как я мог не выпить с мужиками, кто я такой, чтоб хоть чем-то не отблагодарить? И куда я без работяг. Мне уже халяву на десять килограммов не выдуть. А-а!
— Бросишь детей, что? Спокойно будет?
— Нет, конечно. Но куда деваться? Хрусталем заниматься не хочу, акварель кончается, так как и чувства кончаются, что делать? Масло требует долгих лет, время упущено, скульптура неприятна мне, как что-то чересчур реальное, а разные абстракции в ней — не искусство. Я знаю, чем займусь, — витражом. Смотри, лет пятнадцать назад делал витражи в магазине сувениров, и никто их не купил и в шкаф не спрятал, смотрят и радуются. И чего я, дурак, думал, да за эти пятнадцать лет уже бы город солнца сделал. Конечно, тематика официальна, но душа прорвется, хотя бы в цвете, и не хотя бы, а именно в цвете. А если много таких радостных сквозных разноцветных стен, о!..
И как всегда в последнее время, он закончил неожиданным коротким словом «Устал!», но говорил и после него, сказал, видимо проверяя на мне, фразу Лины о том, что на Западе ему бы была настолько полная свобода творчества, что все его замыслы были бы воплощены. А ведь он не так уж молод, за сорок, пора думать о реализации себя как творческой личности. Я смолчал, он сам ответил за себя, что об этом даже и говорить-то глупо, куда он без родины.