Страница 299 из 305
В зале шумели все дети Феодоры и чужие дети разных возрастов – но московитка наконец обратила внимание только на одного.
- Вард, - она шепнула старшему сыну, красивому и сильному юноше, и Вард тут же подошел. Он склонился к матери, ожидая какой-то особой просьбы.
- Сынок, ты можешь мне нарисовать царицу… Феофано? – тихо попросила Феодора. – Ты ведь хорошо рисуешь людей.
Это была правда: Вард, в котором проснулся не только талант моряка, но и такой же настоящий греческий талант к искусству, стал прекрасным художником, который хватался за уголь и бумагу всегда, когда бывал свободен. Феодора горько упрекнула себя, что не попросила этого раньше. Может быть, не могла, чувствуя, что Вард догадается о причине.
Сын посмотрел ей в глаза карими глазами комеса Флатанелоса, и Феодора поняла, что Вард догадался о причине. И, по-видимому, давно…
- Пожалуйста, - повторила мать сыну.
- Хорошо, мама, - сказал юноша.
Он вдруг улыбнулся ей, хотя мать этого не ожидала. Сколько понял старший сын Фомы Нотараса? Может быть, даже и все.
Ее любимец сразу же ушел – приглядеться к царице со стороны, пока у него была такая возможность; и, может быть, приступить к работе немедленно.
Мардоний, сидевший рядом со своей Рафаэлой, проводил Варда взглядом, потом посмотрел на своего евнуха. Потом сочувственно взглянул на хозяйку.
Молодой македонец увозил с собой все, что любил, - хотя сейчас никто не мог сказать, как уживутся между собою в Московии все его привязанности.
В рыжей Рафаэле Моро тоже горел огонь, которого мужчины не потушили.
После праздника Феодора одна сходила на могилу Фомы Нотараса и принесла ему цветы. Она присела прямо на землю посреди этого поля и долго сидела, опустив голову, думая о Фоме и Феофано, - амазонки не раз бывали на могиле патрикия вдвоем, но сейчас не могли оставаться вдвоем. Это было слишком мучительно, как будто разрыв уже совершился.
В порту Феофано впервые с прощального вечера заговорила со своей филэ – впервые заговорила с остальными, как будто наконец удостоила их своих слов.
- Ты позволишь, комес Флатанелос?
Лакедемонянка, одетая, как всегда в последнее время, с вызовом, - на турецко-персидский манер, - запустила руку в свой пояс, расшитый золотыми монетами и, наверное, содержащий тоже немало ценностей. Критянин, еще не зная, о чем пойдет речь, склонил голову.
И Феофано достала из своего пояса… кольцо. Серебряное кольцо с треугольным камнем, пурпурным гиацинтом: ярким, будто кровь или вино.
- Я заказала этот перстень здесь, - сказала гречанка. – Никто в Италии не понял его значения… но ты поймешь. Дай руку, моя любовь.
Феодора медленно протянула левую руку – на правой было золотое обручальное кольцо…
Московитка почувствовала, как царица надела ей кольцо, - и увидела, как Феофано показывает ей такое же кольцо на своей руке, только из золота. Московитка ощутила постыдное, жгучее - освободительное и ослепительное счастье. На глазах у всех, на глазах у мужа Феофано повенчалась со своей возлюбленной, и амазонки без слов принесли друг другу ненарушимую клятву верности.
Феодора, не в силах ничего сказать, смаргивая навернувшиеся от ветра слезы, погладила треугольный камень. Она знала, что это за знак, - его носили греческие гетеры, подруги мужчин, самые свободные из греческих жен…
Теперь, когда после Александра Великого столько народов запада объединил новый великий греческий бог, должно совершиться и новое объединение жен: много больше того, что существовало в древней Элладе. Жены должны объединиться по-новому: развитие вышло на новый виток, и история мощно увлекала с собою вперед всех, согласных и несогласных.
Подданные великой империи западных женщин, столь же разрозненной, как Византия, столь же нуждались в сильных вождях…
- Вперед, империя…Вперед! – прошептала московитка по-гречески.
Феофано посмотрела ей в глаза бесконечно долгим взглядом - и кивнула. А потом притянула подругу в свои сильные, горячие и душистые объятия. Они не размыкали объятий очень долго – единая душа в двух телах, которой они стали, никак не желала разорвать себя на части…
Потом Феодора высвободилась – она ничего не видела от слез; московитка отвернулась от царицы и оперлась на руку мужа. Он поспешно повел ее прочь. Леонард помогал ей подниматься по сходням, потом крепкие руки других мужчин подхватили ее сверху и втянули на палубу “Василиссы Феодоры”. Василисса Феодора уже никогда не восцарствует…
Еще два корабля критянина были готовы к отплытию – Леонард Флатанелос опять, как в Византии, стал начальствовать несколькими судами: и выходить в открытое море в одиночку, да еще отправляться в такой долгий путь, было слишком опасно.
Жена комеса, неимоверным усилием взяв себя в руки, проверила, все ли уже на борту: не забыли ли, не дай бог, кого-нибудь из детей. И только уверившись, что вся семья с ней, Феодора повернулась к берегу.
Опять набежали слезы. Она несколько раз моргнула, и в глазах прояснилось: московитка увидела высокую фигуру Феофано, ее по-самаркандски пестрое, алое с зеленым, платье с золотой каймой и золотой прошивкой, но лица подруги рассмотреть уже не могла. Было уже далеко, и лицо гречанки застилали длинные волнистые черные волосы, которые Феофано распустила в знак печали – и в знак свободы.
Феодора подняла руку, и увидела, как лакедемонянка подняла руку в ответ. Московитке хотелось опуститься на колени и зарыдать от чувства безвозвратной потери: она сейчас поняла всем существом, что никогда больше не увидит Феофано в живых, даже если еще вернется в Италию. Но русская пленница стояла очень прямо, подняв руку в прощальном жесте, пока фигура последней лаконской царицы еще была различима на берегу, среди других, чужих, людей.
И только потом московитка опустилась на колени и безутешно заплакала, закрыв лицо руками.
========== Глава 170 ==========
- Как похожа, - сказала Феодора благоговейно, придерживая два листа бумаги на столе обеими руками. Качка была небольшая, но она никогда не простит себе, если эти рисунки слетят и хотя бы помнутся.
На одном из рисунков Вард изобразил Феофано в доспехе, полуантичном-полусовременном, очень похожем на тот, который она и вправду когда-то носила: панцирь и гребнистый шлем, поверх длинной туники и шаровар. Метаксия Калокир была верхом на лошади, с подъятым мечом, точно призывая свое войско к атаке.
Вторая картина изображала Метаксию Калокир в задумчивости за письменным столом, у полукруглого окна, – она, одетая в белый хитон, подобно Сафо, подносила к ярким полным губам стилос*. Обе картины, хотя и совсем разные, были полны страстного устремления.
Да, Вард Нотарас давно понял все об этой женщине и своей матери – его ум был достоин Фомы Нотараса.
- Чудесно, - сказал Леонард: в голосе критянина послышалась настоящая отцовская гордость приемным сыном. Сложив рисунки, он убрал их в стол, под раздвижную крышку.
Комес посмотрел на жену, сидевшую рядом с ним на турецком диване.
- Ты плачешь?..
Московитка кивнула.
- Плачу. Опять, - прошептала она.
Они были вдвоем в каюте кентарха, и могли говорить совершенно свободно. Леонард молча обнял жену.
- Прости.
- Я еще долго буду плакать, думая о ней. Тебя не за что прощать, - сдавленно ответила Феодора. – А вот я – прощу ли себя?
Леонард кивнул.
- Ты упрекаешь себя в этом до сих пор… думаешь, как скажется ваша любовь на детях и на твоих сородичах, - сказал он.
Феодора не отвечала, и комес продолжил.
- Я по-прежнему люблю тебя больше всего на свете, - проговорил критянин.
Феодора быстро и виновато взглянула на мужа, но он говорил ласково, без всякого упрека. – Я прекрасно тебя понимаю, - продолжил критянин: он мягко улыбнулся. – Позволь мне самому высказать, что тебя гложет… позволь порассуждать так, как ты сама бы это делала.