Свет над землёй

— Значит, не забыл?

— Спрашивал меня: «Как, говорит, по-твоему, если мы пошлем Артамашова на годичные курсы председателей колхоза?»

— И ты что же?

— Промолчал, не знал, что ответить.

— А еще что говорил Кондратьев?

— Попросил побеседовать с тобой и узнать, что ты об этом думаешь. И вот я тебя прошу: говори определенно, а я скоро поеду на районную партийную конференцию и доложу Кондратьеву.

— После курсов возвращаться в свой колхоз?

— То дело будущего. Ты отвечай на мой вопрос: учиться хочешь?

— Да это… чего ж тут… хочу, конечно.

— Вот ты говорил, что появился новый Артамашов. — Савва подошел к Алексею, похлопал по плечу. — А скажи: тот, старый Артамашов, случаем, заново не оживет в тебе? Запомни: и твоя и наша задача — старого Артамашова похоронить навечно, а нового послать учиться…

— А! Друзья-приятели! О чем беседа?

С этими словами в кабинете появился Никита Мальцев, — молодое его лицо раскраснелось на морозе, пепельные усы при ярком свете были золотистыми.

— Савва, я заехал за тобой, — сказал он, здороваясь с Алексеем. — Мои сани у подъезда. Поедем, а то уже поздно.

— А куда это вы? — спросил Алексей у Саввы.

— Да тут недалеко, по делу. — И Савва начал одеваться. — Значит, так, Алексей: будем считать, что мы договорились?

Савва и Никита уселись в сани и умчались, только искорки из-под копыт коней упали на снег. «И куда они так поспешили?» — глядя вслед саням, подумал Алексей Артамашов.

Он неторопливо подошел к коновязи, отвязал повод и долго стоял, задумавшись и положив руку на подушку седла. Его конь скучающе косил зеленоватые яблоки глаз, блестевших на свете электрической лампы, и поворачивал голову, и вздыхал, и ловил упругими губами то полу шубы, то колено хозяина, как бы говоря: «Не дразни. Если отвязал повод и протянул руку к седлу, то садись…» А Алексею Артамашову не хотелось садиться в седло, и если бы конь смог попять, о чем в эту минуту думал его хозяин, то стоял бы покорно и смирно.

«Так, так… Значит, мною уже интересуется Кондратьев, это же очень здорово, — размышлял Алексей. — Партия меня наказала, и партия опять желает сделать из меня человека… Желают вернуть на прежнюю работу. Э, теперь бы иначе руководил, — хватит, нынче я ученый… А все же лучше мне быть бы бригадиром: дело и живое, и ощутимое. Поработал, приложил руки — и результат налицо. Вот я уже и отмечен наградой, а там еще постараюсь и более возвеличусь. Люди меня поздравляют, старик Тутаринов, тот самый Тутаринов, кто съедал меня глазами на том собрании, теперь обнял и прослезился. А почему? Трудом я себя перед ними возвеличил, оправдал… И Рагулин тоже должен поздравить. А как же! Такое событие! Были мы когда-то врагами, а нынче пора становиться друзьями…»

Глядя через седло затуманенными глазами, Алексей понимал, что еще ни разу в своей жизни он не испытывал такого волнующего чувства: поэтому все, что его окружало и на что он смотрел, — и чистое, по-зимнему звездное небо, и темный силуэт Верблюд-горы, и огни в станице — казалось ему необыкновенно красивым. Много-много раз он видел звездную зимнюю ночь, а вот такой, как сегодня, еще не было; много-много раз ночью смотрел на Верблюд-гору, на тень от нее, а вот такого дивного очерка горы, кажется, еще не видел; много-много раз любовался переливами огней на площади, а вот в эту ночь Усть-Невинская светилась и ярче и радостнее. «Старого Артамашова надо похоронить навечно, — думал Алексей, а фонари перед глазами подпрыгивали, расплывались, и вся площадь заливалась светом. — Надо побывать у Стефана Петровича Рагулина… Пусть старина пожмет руку и поздравит…»

Он в один миг очутился в седле. Конь, уловив настроение своего седока, с места пустился галопом, — взлетели к небу комья снега, а по станице полетели четкие выстуки копыт…

У ворот Рагулина Алексей соскочил с седла, отворил калитку и завел во двор горячего, тяжело дышащего коня. В доме Рагулина горел свет. «Значит, еще не спит, — подумал Алексей. — Наверное, газеты читает…»Ну вот мы и посидим вдвоем…»

Оставив коня у ворот, Алексей прошел по расчищенной дорожке в палисадник и заглянул в окно — заглянул и не знал, что ему делать, уходить или оставаться. За столом, недалеко от окна, сидели: сам хозяин дома в белой нательной рубашке, Савва Остроухов, Никита Мальцев, Иван Атаманов и Прохор Ненашев в очках и с книгой в руках. Перед каждым из них лежали тетради, книги, карандаши.

«Так вот они где, — подумал Алексей. — По всему видно — «электрический день» наверстывают, подучиваются. А мне, черти полосатые, не сказали… Хитро делается».

Уходить ему не хотелось. Он стал спиной к стенке, так, что правое ухо почти касалось чуточку приоткрытой форточки, прислушался.

— Далее можете не записывать, — заговорил Прохор, — это я вам от себя поясню для понятливости… Значит, в этом аппарате имеется такой стакан, который мягко, совсем как вот пальцами, берет у коровы сиську и начинает ее выдаивать. От нажима, стало быть, молоко сюрчит в тот стакан, а из него по такой трубочке течет в доильное ведро… Все очень просто… Но какую тут роль имеет электричество — вот это прошу записать. Известно, что электромашинную дойку коров производят трехтактным доильным агрегатом, — Прохор поправил очки, посмотрел в книжку и продолжал, — агрегатом, состоящим из вакуум-насоса и вакуум-баллона. Какие нужно знать расчеты? Во-первых, надо нам знать, что потребная мощность электродвигателя для вакуум-насоса всего два с половиной киловатта. Во-вторых, расход электроэнергии на одну дойку одной коровы составит шестьдесят или восемьдесят ватт-часов. Если все это вместе суммировать, то получится: на одну корову в год потребуется электроэнергии всего около пятидесяти киловатт-часов… Записали?

Алексей отошел от окна, постоял среди двора, раздумывая, входить ли ему или не входить в дом; потом решительно пошел к коню, вскочил в седло и ускакал по притихшей улице.

37

На площади Родниковской, в глубине просторного двора, стоит каменное здание школы. Даже в самые холодные зимние вечера, ну хотя бы в такие, как сегодня, высокие окна залиты светом. Окна смотрят на юг, а перед ними в пышном инее, как в цвету, возвышаются лапчатые деревья; кажется, встряхни ствол — и метелью посыплются на землю бело-розовые лепестки… Но сад стоит спокойно — на снегу не лежат лепестки, а отчетливой тенью печатается рябчатое сплетение веток и веточек. Станичники, проходя мимо школы, знают: за окнами — большой класс, и оттого льется на снег свет, что в этот вечер здесь проходит очередное занятие электрических курсов.

Парты стояли тремя рядами, слушатели — мужчины, женщины, молодежь — сидели тесно; лишь одно место на низенькой парте возле дверей было свободно: это Игнат Савельевич Хворостянкин и на этот раз опоздал. В классе тишина, слышались то шелест перелистываемой книги, то скрип парты, то тяжелый вздох. Виктор Грачев излагал тему урока; говорил спокойно, иногда делал паузу, — видимо, ему хотелось подобрать нужные и точные слова; он и подходил к доске, чертил линии, желая этим пояснить свою мысль, и снова останавливался у стола, — тогда взгляд его задерживался на знакомых лицах.

Вот в среднем ряду на одной парте уместились трое: председатель колхоза «Власть Советов» Иван Герасимович Родионов, мужчина грузный, с красивыми усами, — опершись щекой на руку, он слушает так внимательно, что усатый его рот чуточку приоткрылся; рядом с ним наш старый знакомый Никита Никитич Андриянов, в праздничном костюме, с лоснящейся лысиной, — взгляд слезливых глаз обращен к доске, на которой белели какие-то линии; его сосед, животновод колхоза «Волна революции» Матвей Кириллович Сотник, с густыми, нависшими над глубокими глазницами бровями, что-то мучительно записывал в тетрадку.

В крайнем от стенки ряду одни женщины. Среди них с белой шалью на плечах Варвара Сергеевна Аршинцева, Настенька Вирцева с замысловатой прической на красивой маленькой голове, Глаша Несмашная, приехавшая с хутора в теплой стеганке и в платке, сползающем ей на плечи. В слабо освещенном углу сидел чубатый паренек, а по бокам у него девушки с беззаботными лицами; они слушали Виктора, и то одна, то другая тянулась к уху чубатого парня — видимо, хотели ему шепотом что-то сказать, а он злился…