Страница 7 из 8
Алексей Николаевич возвращался домой с очередного собеседования. На скамейке у подъезда горбились две старухи. Одну из них Арцыбашев изредка встречал в компании толстой девочки с диатезными щеками, очевидно, внучки. Вторая, вся в складках кожи, как престарелая игуана, по слухам, держала у себя дома дюжину подобранных кошек. За ней всегда тянулся шлейф аромата кошачьей мочи.
Обе сухо кивнули Арцыбашеву.
«Мой портрет лет через двадцать, – думал он, идя мимо игуаны. – Если доживу».
За прошедшее время Алексей Николаевич не то чтобы привык, что больше ему не с кем разговаривать – привыкнуть к этому было невозможно. Но он смирился. «Запасной путь, главный… – отстранено думал Алексей Николаевич. – Никакой я не поезд. Может, я – рельсы. Или трава, пробивающаяся между ними».
Он вспомнил, как в детстве жил от лета до лета. Все, что в промежутке, нужно было просто перетерпеть.
«Скорее бы май».
С того дня, как Арцыбашев вышел из больницы, он не прикасался к ошметку, оставшемуся от кактуса. Тот так и лежал на шкафу в блюдце, полном сухого чистого песка. Блейзе предупредил: если через месяц не будет никаких изменений, значит, ничего не получилось.
Вышло, как предсказывал профессор. Но выкинуть останки у Арцыбашева не поднималась рука.
Он привычно поставил вариться суп. Пока под крышкой тихо булькали овощи, взял влажную тряпку и прошелся по запылившимся поверхностям.
Стол. Телевизор. Комод.
На комоде стоял портрет покойной матери в рамке и блюдечко хохломской росписи, которым Арцыбашев прижимал квитанции. Протирая под ним, Алексей Николаевич вдруг вспомнил Ираиду. Рука его дернулась – и блюдце полетело на пол.
Дзынь!
Он сокрушенно уставился на осколки. Как ни крути, это была память не только об Ираиде.
Выбросив разбитое блюдце, он некоторое время осматривался, пытаясь найти ему замену.
Арцыбашев был человеком глубоко укорененных привычек. Попробовал использовать старую чашку – не понравилось. Чашка торчала на комоде как дура и вносила диссонанс.
Арцыбашев поморщился и вдруг вспомнил, где есть еще одно блюдечко.
Сначала эта мысль испугала его. Но чем дольше он стоял, раздумывая, тем сильнее убеждался, что его идея – правильная.
Сколько можно притворяться, что все еще может вернуться?
Сколько можно обманывать самого себя?
Арцыбашева охватила странная жестокая решимость. Кактусу он уже ничем не мог ни помочь, ни навредить. Только себе.
С собой церемониться незачем.
Притащив табуретку, Алексей Николаевич, сопя, полез наверх. Пальцы вслепую зашарили по поверхности шкафа. В воздух взвилось облако пыли – он не протирал здесь с того дня, как окончательно убедился, что кактус умер. Просто не мог себя заставить.
Хватит, ожесточенно твердил про себя Арцыбашев, кончено! Сколько можно? Сидишь тут по уши в иллюзиях, провонявших нафталином! К черту все!
Он наконец нащупал кромку блюдца, подтащил к себе. Пыль обрушилась него, как стая мошкары, и Арцыбашев отчаянно расчихался, едва не свалившись с табуретки. Когда пыль рассеялась, он протер слезящиеся глаза, проморгался…
На сером слежавшемся песке зеленел кривобокий шарик.
Арцыбашев смотрел на него, не шевелясь, так долго, что затекла рука. Потом сглотнул и очень-очень медленно стал спускаться с табуретки.
Оказавшись на полу, он так же медленно приблизился к окну и бережно поставил блюдце на подоконник. В груди что-то мешало – то ухало, то распирало – но Арцыбашеву сейчас было не до того.
Кактусенок сверху был покрыт коротеньким белым пушком. Рыжие колючки росли во все стороны сразу.
– Я сейчас… – проговорил Арцыбашев одними губами. – Сейчас!
Вскоре кактусенок, пересаженный в горшок с подходящим субстратом, заинтересованно смотрел по сторонам с высоты комода. Красный взмокший Арцыбашев носился вокруг, производя множество суеты и шума, и время от времени с бессмысленной улыбкой дотрагивался до белоснежной макушки.
Наконец Алексей Николаевич притащил стул, сел перед комодом.
– Володя? – робко предположил он.
Нет, не то.
– Костя?
Глупости. Какой еще Костя!
Он сосредоточенно перебирал имена, пытаясь почувствовать, поймать то самое. И вдруг…
– Миша! – дрогнувшим голосом сказал Алексей Николаевич. – Ты ведь Миша, правда?
* * *
(Два месяца спустя).
Май звенел и пел, май был везде.
Арцыбашев подбежал к подъезду, размахивая кульком, проскочил мимо двух старух на скамейке, легко взлетел на третий этаж. Старухам досталось только «здра! – те!», долетевшее откуда-то сверху. Игуана недовольно покачала головой ему вслед, но Алексей Николаевич этого не заметил.
– Мишка! – позвал он, войдя в квартиру.
Из комнаты донесся приветственный шум. Арцыбашев заглянул, чмокнул Мишку в пушистую макушку.
– Я конфет принес к полднику! Как насчет почаевничать?
Он вскипятил чайник, приготовил мяту и чабрец.
– Этот мир, придуманный нами! – пропел Алексей Николаевич, насыпая заварку. – Этот мир, придуманный мной!
Он снял с полки Мишкину чашку с человеком-пауком, которую приобрел случайно за какие-то немыслимые деньги. Человек-паук растопырился по всей чашке и подозрительно таращился на Арцыбашева фасеточными глазами.
«Ужас. Зачем купил!»
Солнце затопило двор, листья тополя на ветру сверкали, как осколки. По балкону напротив шла задумчивая кошка, руля хвостом.
«Летом на море рванем, – думал Арцыбашев. – В Ялту, а? Там зоопарк, ему понравится. Хоть каждый день ходить будем!»
На крыше ворковали голуби. Высоко в небе летел самолет, не оставляя следа.
Разве был он когда-то несчастен? Никогда. Счастье обнуляет все, что случилось прежде. Арцыбашев всю жизнь стоял на кухне, босыми ногами на солнечном пятне, пахло мятой, шла кошка, сверкали листья, Мишка играл в соседней комнате, летом они поедут в Ялту.
«А вот если собаку? Нет, рановато. Пускай подрастет немного».
Ветер разносил по городу май, май звенел и пел, май был снаружи и внутри, везде, навсегда.
«А осенью – по театрам. Или сперва в цирк? Тигры, акробаты, ух!»
Ему показалось, будто Миша что-то крикнул из своей комнаты. Алексей Николаевич оборвал песню и прислушался.
– Погулять? Только на полчасика, не больше. Эй! Конфету-то возьми!
Хлопнула дверь, порыв сквозняка свистнул на лестнице – и в квартире наступила тишина.
Арцыбашев покачал головой и полез в холодильник. Голодный ведь прибежит! Хоть яичницу сварганить…
* * *
Нина Ивановна, известная всему подъезду как баб-Нина, только что закончила рассказывать Ларисе подробности поездки с внучкой на дачу. Ей смутно казалось, что приятельнице это не очень интересно. Но та хотя бы не перебивала. «Это ведь самое важное – чтобы слушали, – смиренно думала Нина. – Невестка вон слова не дает сказать. Когда еще разрешит Танюшу взять…»
– Жилец-то с третьего совсем дурной стал, – поджав губы, заметила Лариса.
– Чокнутый. Пьет, должно быть. Бобыли это самое дело уважают.
– А он бобыль?
– А как же.
– Одинокий, значит, – вздохнула баб-Нина. Ей хотелось сказать совсем другое, поддержать негодование Ларисы, но вырвалось почему-то это.
– Что ж, что одинокий! Значит, все можно? Совсем стыд потеряли.
И снова баб-Нина сказала не то:
– Вреда ведь от него нету…
– То есть как? А детям пример?!
Баб-Нина хотела ответить, но застыла с открытым ртом.
На ее глазах из воздуха соткался мальчишка лет шести, мелкий, белобрысый, с круглой как мяч башкой. Он выскочил из подъезда и на мгновение задержался возле скамейки, ухмыляясь во весь щербатый рот. Баб-Нина увидела его целиком, от взъерошенных волос до синяка на лодыжке, увидела шорты с дыркой в кармане и парой конфет, завалившихся за подкладку, и что тощая шея у него в комариных укусах, а в кулаке зажат пластиковый человек-паук.
Сердце баб-Нины пропустило два удара. Она крепко зажмурилась и некоторое время сидела, замерев.