Страница 2 из 12
Однако Степан ждать не желал, слишком надолго может затянуться ожидание. Сколько Гитлер будет еще раздумывать и мяться? Один бог то ведает… или чёрт. А борьба будет пробуксовывать на месте, настоящая борьба, а не ее видимость. Вот о том и поведет он разговор с Миколой в оставшееся до поезда на Берлин время. О настоящей борьбе.
А если у Волонюка все пройдет успешно, то бойцы ОУН, что колеблются, на чьей стороне им быть, на Бандеровой или на Мельника, встанут под знамена Бандеры. Потому что убедятся – с Бандерой и только с Бандерой они могут полностью, без страха и оглядок на немцев, уже сейчас воплощать свою мечту. А общая мечта у них у всех одна – рубить жидов и коммунистов, пока рука не устанет, как поступал и им завещал вождь Петлюра.
А если же у Миколы все же сорвется задуманное, если он живым попадет в лапы НКВД, то всегда можно отказаться от Волонюка. Мол, его личная инициатива, кровь молодецкая взыграла, за всеми ж не уследишь, всем в душу глубоко не заглянешь. Придется отречься от него, придется. Второй раз немчура не простит Степану Бандере его ослушание. Да и батька Канарис тогда подумает, что у ОУН должен быть один лидер по имени Мельник, а смутьяна Бандеру лучше запрятать подальше в какой-нибудь из концлагерей…
А Микола Волонюк, двигаясь под руку с Бандерой, размышлял о том, что плотный ресторанный ужин да еще под рюмочку выйдет достойным завершением паломничества на могилу Симона Петлюры, в которое их отпустили на один день. Ох и устал Микола от скупых немецких харчей в столовой разведлагеря абвера под Дрезденом, где его группа проходила подготовку…
Парижская проститутка Мари Жуардене шла на могилу подруги, скончавшейся прошлым летом от сифилиса. Ее славной подруги Жаннет, которая так любила эклеры и молочные коктейли. Они снимали когда-то на двоих комнатку на Монмартре, разделив ее на две половины китайскими ширмами. Ширмы теперь на помойке, Жаннет в земле, а Франция по-прежнему поет и веселится, словно не бежит по Европе, как по сухому лесу, пожар войны.
Недалеко от входа на кладбище Мари разминулась на дорожке с группой мужчин. На французов не похожи: повыше будут и корпулентнее, кожа не смуглая, да и лицами не похожи. На некоторых из чужаков под пальто (дешевая ткань, плохой пошив) она заметила странные рубахи с вышивкой. И усы какие-то вычурные… что-то ей напоминают. О-ля-ля, однажды в кинематографе она видела картину, где мужчины в шароварах и с саблями отвоевывают у других мужчин восточную женщину в парандже и с голым животом. Потом что-то у них происходит на корабле, кажется, мужчины не могут поделить, кому она достанется…
Но вот из этих усачей ни один не обратил внимания на Мари. Неужели я выгляжу такой старой? Или эти мужчины похоронили кого-то настолько дорогого и близкого, что считают неприличным давать волю страстям? Может быть, они из какой-нибудь такой сложной секты, о которых пишут в газетах, из каких-нибудь умерщвленцев плоти? Наверное, это русские, решила Мари. Самые странные из обитателей Парижа обязательно оказываются русскими эмигрантами.
А потом мимо Мари прошли еще двое мужчин, конечно же, из той же секты. Они тоже не бросили взгляд в сторону женщины. Из-за них, из-за этих противных сектантов, Мари очень расстроилась…[6]
– Направо, товарищ майор. Следующая дверь. Прошу!
Выкрашенная в белое дверь отошла, открывая проем в салатного цвета коридорной стене. Четверо вошли в помещение, окунулись в тяжелые запахи больничной палаты.
– Справа у окна, товарищ майор, – поторопился главврач.
– И где же он?
Больничная койка справа у окна пустовала. Взгляды вошедших не опознали искомого человека также ни в больном с рукой на перевязи, нехотя покидающем широкий подоконник, ни в больном, подсевшем на чужую кровать сыграть партию в шахматы. И вообще в палате людей насчитывалось меньше, чем кроватей, а быть такого не могло – Финская война переполнила госпиталя и больницы Ленинграда.
– Где остальные? – накинулся главврач на больного, оказавшегося к нему ближе других. – В курилке опять?!
– Курят, – не стал скрывать не бог весть какое правонарушение товарищей по стационару человек с забинтованной головою, нехотя оторвавшись от истрепанной книги без обложки.
– Сколько можно вам говорить! Я вас заставлю соблюдать режим! Чекисты называется!
Главврач ругался напоказ, демонстрируя высоким гостям из НКВД, что борется за дисциплину во вверенном ему госпитале. На самом деле подобные мелочи его нисколько не волновали.
– Товарищ майор, позвать его? – Главврач взглянул на майора госбезопасности Алянчикова. И снова ощутил позорную дрожь внутри, натолкнувшись на вспарывающий, скальпельный взгляд майора. И тут же он, военврач первого ранга[7], испытал прилив стыда за собственную беспочвенную трусость.
– Ведите к нему, – распорядился Алянчиков. И, выйдя в коридор первым, обратился к главврачу, закрывавшему дверь: – Разве ему разрешено курить, ему разрешено вставать?
Военврач растерялся, подыскивая пригодный ответ. И подыскал такой:
– Больные, они ж как дети. Им говоришь, говоришь, а они не слушают.
– Ладно, – многообещающе проговорил майор. – Идем.
Курилкой этому отделения госпиталя служила библиотечная комната.
Из приоткрытой двери библиотечной курилки выползал дым и доносился смех, сопровождающий чей-то рассказ:
– …Смотрим на них в бинокль. Ну точно, бутылка, никаких сомнений. Наполовину вылезла из кармана. И как достать? Не подползешь. Финны, собаки, все простреливают. Подгоняем саперный[8]. Бабахаем кошкой раз. Мимо. Бабахаем два. Зубья проползают рядом, цепляют белофинскую шапку с ушами и тянут на нашу сторону…
В каждой больнице, как и в каждой роте, найдется такой балагур-рассказчик, непременно собирающий вокруг себя благодарную аудиторию. Видимо, один из таких затейников и выступал сейчас в сизых папиросных облаках.
Четверка остановилась на краю тени, отбрасываемой дверью курилки.
– Похоже, многие у вас тут перележали, половине пора на выписку, – заметил Алянчиков без тени улыбки или иного намека на шутку. – Позовите капитана.
В ожидании, сцепив за спиной руки, Алянчиков вышагивал от стены к стене. Его сегодняшняя мрачность превосходила его повседневную мрачность. И в кого-то должна сегодня ударить молния. Двое сопровождающих майора сотрудников Ленинградского НКВД надеялись, что их сия участь минует.
Из двери библиотечной курилки, из табачной завесы вышел тот, за кем они пришли – появился капитан Шепелев, стряхивающий пепел в пустой коробок. Ни перевязи, ни бинтов под пижамой Алянчиков на больном не разглядел. («В левую или правую руку он был ранен?» – попытался вспомнить майор. И не вспомнил). За спиной капитана бушевал голос главврача: «Забавляемся! Значит, лечиться не хотим? Симулируем! Значит, с таким диагнозом и отправить вас в части? Марш по палатам!»
– Здравия желаю, товарищ майор, – капитан стряхнул пепел в коробок.
«Разве только осунулся капитан, да синяки под глазами», – подумал Алянчиков и сказал:
– Здравствуйте. Выгляните вполне здоровым человеком, товарищ Шепелев. Собирайтесь, будете долечиваться в Москве. Приказ товарища Берии. Машина ждет внизу. Поезд отходит через два часа, в восемнадцать сорок. До Москвы вас будет сопровождать лейтенант Билик и сержант Пахомов.
Алянчиков повел рукой в сторону, этим самым указывая, что стоящие за его спиной люди и есть упомянутые лейтенант и сержант.
– Успеваете заехать домой, переодеться. Вы же так и не были дома с той поры?
– Нет, – подтвердил капитан.
Под «той порой» подразумевалась командировка на финский фронт, где повоевал он недолго, но эти дни оказались переполнены боями, холодом, снегом и смертями. А потом был полевой лазарет, оборудованный в блиндаже, где капитан пошел было на поправку, но схватил воспаление легких. Ничего удивительного, когда за бревенчатыми стенами свирепствовали морозы, доходившие в иные дни этой зимы до минус пятидесяти. Его срочно переправили в тыл, поместили в этот госпиталь, где он вот уже больше месяца избавлялся от воспаления, долечивал руку, восстанавливал силы.
6
В 1943 году Мари Жуардене застрелила немецкого офицера, с которым проводила ночь. Была арестована гестапо и расстреляна. К Сопротивлению не принадлежала.
7
Соответствует званию полковника.
8
Имеется в виду одна из разновидностей саперных танков, применявшихся в Финской войне. Она предназначалась для растаскивания проволочных заграждений. На броне за башней танка БТ-5 устанавливалась мортира, выстреливающая трал-кошкой. К трал-кошке был присоединен трос, разматывающийся в полете с барабана. Потом трос наматывался на барабан, а кошка разрывала и стаскивала проволочные заграждения.