Страница 13 из 76
— Что же делать с Гримобуччей? — спросил Эстроних. — Он назвался Другом камарисков, и я верю ему. Он сказал, что любит слова, а не наших девушек и юношей. А слова, — это только слова, и “сердиток” на них не заработаешь!
— Хочу сказать, — вкрадчиво прошептал на ухо вождю жрец.
После одобрительного кивка Моготовака самый большой хитрец стойбища заунывно начал:
— Я никогда прежде не видел Больших Людей, но, узнав Гримобуччу, с уверенностью могу подтвердить, что они по праву носят это прозвище. Пришелец могуч, как матерый смутанг. Его взгляд повергает камарисков в сомнение, доступны ли нашему разумению помыслы и чаяния пришельца? Слишком яркий огонь желания блестит в бездонных очах, и это сияние не дает мне сил заглянуть ему вглубь, дабы постичь природу этого желания. Но у Гримобуччи определенно есть цель, и Духи подсказывают, что цель эта связана с даром великой девы Чеганы. Все, чем мы обладаем, все, что мы из себя представляем, сделал язык камарисков. Благодаря ему мы — великое племя, а не стадо смутангов…
— Это понятно — перебил Белоксай. — А что советуют Духи насчет самого Гримобуччи?
— Духи в одном находят утешение для камарисков — Большой Человек — все-таки человек. Они советуют выждать. Гримобучча пока ничего плохого не делал, а начнет, — Дагопель горящими глазами провидца обвел лица собрания, — у нас достаточно смелых воинов!
Моготовак тяжело вздохнул. Он не раз видывал в Космопорту, как рассвирепевший Большой Человек в одиночку разносил таверну Инграма. В Больших Людях — большие духи разрушения. Но вождь промолчал, дабы не подрывать моральный дух племени.
— Подождем, — сказал он чуть позже, и все поняли — решение принято.
Разошлись на рассвете, приняв соразмерное количество “огненного пойла”.
Моготовак проснулся к полудню. Нещадно гудела голова, словно по ней барабанили Духи Заката. Вождь ощупью отыскал подле себя супругу и сказал слабым голосом:
— Жена, я хочу пить. Принеси эту…
Он напрочь забыл название питья, которое обычно помогает перенести последствия собраний Старейшин. Жена, сонно покачиваясь на тоненьких ножках, помотала головой, приходя в себя. Она любила поспать и в отличие от других жен племени обладала такой возможностью. Но просьбу мужа выполнила с похвальной скоростью. Проживши с ним не один десяток зим, она привыкла угадывать желания супруга с полуслова:
— На, выпей эту…
Моготовак подумал было, что и женщина не может вспомнить название питья. Но мысль ушла куда-то далеко-далеко, стоило только поднести распухшие губы к глиняной плошке. В голове прояснилось, и вождь на четвереньках выполз на белый свет.
Младший отпрыск возился в строительной яме, перепачканный с ног до головы. Он заметил отца и радостно поделился:
— Гляди, па! Сколько “сердиток” дал мне Большой Дядя! Действительно, у мальчонки на шее болталось на веревочке с десяток блестящих кружочков.
— Просто так дал? — удивился Моготовак. Помнится, Большие Люди за такие кружочки отца родного норовили продать.
— Ну вот еще, хапси прекана!!!
Наказание последовало незамедлительно. Рука вождя крепко вцепилась в ухо мальца, а другая с оттяжкой легла чуть пониже спины. Уж ежели всякие сопливцы в повседневной речи станут употреблять духомерзкие ругательства, до чего же докатится племя?
— Мой покойный отец, стало быть твой дед, и за более безобидные выражения мне не раз шкуру спускал! И где ты такой гадости набрался?
Сын заревел басом и, размазывая грязные слезы, заканючил:
— Большой Дядя на площади после вчерашнего все утро маялся. Я сбегал домой, отлил из кувшина, что ты по утрам обычно пьешь. Отнес. Мальчишки смеются вокруг. Он выпил и спросил, как это называется. Я сказал. Мальчишки больше не смеются. Все за этой… побежали.
— Ишь ты. Эта… ему понравилась. Она всем нравится, когда лишнего переберут.
А про себя Моготовак подумал: “Что-то здесь не так. Сын тоже не помнит название питья. А ведь память у него молодая, не то что у меня или матери…” Он отпустил покрасневшее ухо сына и пошел на площадь поглядеть на Большого Человека. Странно. Очень странно! Задарма разбрасывать “сердитки”. Сам он их делает, что ли?
Гримобучча явно сошел с ума. Он верхом сидел на своем мешке, между ног держал какой-то зеленый предмет, а из блестящей трубки в руке с приятным звяканием выпадали монетки. Перед ним с протянутыми ладонями толпилась чуть ли ни половина населения стойбища. Камариски по очереди наклонялись над зеленым предметом, что-то говорили, после чего получали “сердитку”— другую.
Вождь подошел поближе и спросил Старейшину Белоксая, оказавшегося к случаю:
— Что происходит с племенем?
— Большой Человек дает народу “сердитки”. За слова, мурлыш слагаций!
Ругательное слово выскочило изо рта Белоксая как бы само собой, и Моготовак сделал вид, что ничего не заметил.
— Слушай, Белоксай! Ты не помнишь, как зовется питье, от которого утром яснеет?
Старейшина покачал лысиной.
— Не помню. Да я эту… и не пользую в качестве. Мне больше дымящаяся палочка помогает!
“Надо будет попробовать”, — подумал вождь. Идти к Большому Человеку ему расхотелось. Он уселся на кучу теплого песка и стал задумчиво смотреть на лужу с лазурной тиной. Всегда забитая в ясную погоду мелюзгой, нынче она выглядела угрюмо и пустынно. Малыши наверняка крутились у зеленого предмета, наперебой выкладывая названия…
Вечером у входа в свою хижину он встретил жреца. Тот сидел по-солимьи скрестив ноги, рядом лежала рукописная книга Памяти. Это было невероятно. Дагопель принес книгу из капища! Вопиющее нарушение заветов ушедших предков! Потрясенный Моготовак опустился рядом. Неужели безумие Гримобуччи заразило жреца? Дагопель раскрыл книгу и ткнул пальцем наугад. О, духи! Вместо радующей глаз каллиграфической вязи, повествующей о самых значительных событиях в жизни камарисков, на страницах зияли сплошные пробелы! Книга Памяти была безнадежно осквернена!
Дагопель всхлипнул и вдруг завыл на щербатый лик Ночного Костра, как будто нарочно проглянувший из-за туч:
— Уууу! Мурлыш слагаций, семью способами засушенный на дреколье у стукосты вышленза! Грестер кольчатый, вынтушлак гостюдлый, уууу!
Если бы еще вчера Моготоваку сказали, что жрец способен вслух произнести сии непотребства, он бы не раздумывая огрел нечестивца за такое известие. Кто другой, но чтобы Дагопель мог так низко пасть? Но то было вчера. Ни одно из привычных слов и выражений не шло вождю на ум, и он, сам от себя такого не ожидая, вдруг громко рявкнул:
— Хапси трижды прекана!! Леплеснуться с горя, что ли?
Кроме слов “горе” и “сердитка”, ничего не осталось в памяти Моготовака, и это было ужасно. Ум его был пуст, как у новорожденного. Впрочем, нет, не совсем пуст. Откуда-то из глубин подсознания всплыли запрещенные в обиходном языке слова. Их было много. Они вились в мозгу, как почуявшие эти… эту…
— Грестер сердитку вынтушлать! — только и сказал Моготовак.
Как ни странно, Дагопель его понял и, скуля от бессильного горя, исчез в темноте.
Через некоторое время в хижину набились известные уже лица. Старейшины изъяснялись преимущественно жестами охотников-загонщиков и всякими непотребными словами, ибо остальные слова испарились из их памяти, как и у Моготовака. Одно было ясно всем: зеленый предмет пришельца — могучий дух Пожирателя Слов. И Гримобучча до отвала накормил его речью камарисков! Старейшины только теперь до конца осознали, что за ловкую штуку проделал с ними Большой Человек. За какие-то “сердитки” скупить на корню священный дар девы Чеганы, оставив на разживу только жалкие ублюдки-ругательства, и то лишь потому, что камариски стеснялись друг друга на площади!
Много красноречивых эпитетов было отпущено по адресу Гримобуччи и его зеленого словоеда этой ночью, но пора было спасать племя. Моготовак подвел прения следующим образом. Он искусно начертил на полу силуэт Большого Человека, снял со стены охотничий дротик и с бешеной силой воткнул его в центр рисунка. Потом руками обвел присутствующих, сказал твердо: “Хапси семижды прекана!” — и показал пальцами, как быстро уходят камариски на зимние квартиры.