Страница 8 из 26
Арест Николая Гусева, личного секретаря Льва Николаевича Толстого, в Ясной Поляне 4 августа 1909 года
В вечерних сумерках во двор яснополянского дома въехали три коляски. Они были полны вооружёнными людьми в мундирах; лица этих людей были строги и решительны. Не дожидаясь, пока коляски остановятся, капитан-исправник, который командовал всей группой, резким звенящим шёпотом приказал:
- Рассредоточиться! Перекрыть все выходы! Никого не выпускать!
Люди в мундирах побежали кругом дома, стараясь ступать бесшумно и зачем-то пригибаясь. Капитан-исправник вместе со становым подошёл к дверям и громко постучал:
- Откройте, полиция! Мы знаем, что вы дома, открывайте!
Из дверей выглянула испуганная девушка в простом платье:
- Вам кого?
- Николая Гусева зови! Живо! - рявкнул капитан-исправник.
- Ой! - воскликнула девушка и скрылась.
- Теперь не уйдёт: некуда ему деться, голубчику, - довольно проговорил капитан-исправник.
- Куда ему деться, сей момент заберём, - разглаживая свои пышные усы, лениво согласился тучный становой.
Через некоторое время на крыльцо вышел одетый в толстовку молодой человек с густыми русыми волосами и бородой.
- Чему обязан в столь поздний час? - поинтересовался он, насмешливо глядя сквозь очки на полицейских.
- Вы Николай Николаевич Гусев, рязанский мещанин? - сурово спросил капитан-исправник.
- Я самый и есть, - всё также насмешливо ответил молодой человек.
- Мы имеем приказ о вашем аресте и препровождении в Крапивенскую тюрьму, дабы оттуда отправить в Чердынский уезд Пермской губернии, - как можно строже и внушительнее произнёс капитан-исправник. - Извольте собраться и выйти с вещами. Даю вам полчаса, не более.
- Но в чём меня обвиняют? - удивился молодой человек, не потеряв, однако, насмешливого тона.
- В нужное время вы обо всём узнаете, - насупился капитан-исправник. - Собирайтесь!
- Тёплые вещи не забудьте взять, осень скоро, а в Перми, знаете ли, не жарко, - прибавил добродушный становой. - И харчей на дорогу тоже не помешает.
Молодой человек пожал плечами:
- Хорошо, подождите, я скоро выйду, - он ушёл в дом.
- Вечно вы со своим либерализмом, - недовольно проворчал капитан-исправник, обращаясь к становому. - Не забывайте, мы при исполнении.
- Да чего уж там... - смущенно отозвался становой.
Минут через пять из дома вышел бородатый старик в подпоясанной просторной рубахе. Заложив широкие, с вздувшимися венами руки за пояс, он сказал:
- Я граф Толстой. По какому праву вы тревожите меня и моих близких, и нарушаете наш покой?
Капитан-исправник, будто ожидая его появления, тут же вынул из кармана небольшую бумагу и с торжественным благоговением прочёл:
- "По решению министра внутренних дел... По 384-й статье Уложения о наказаниях Российской империи Николай Николаевич Гусев, 27 лет от роду, рязанский мещанин, православного вероисповедания, должен за распространение революционных изданий незамедлительно взят под стражу и сослан в Чердынский уезд, Пермской губернии, на 2 года". Подпись и печать присутствуют, - он показал лист Толстому.
- Мы только исполняем, ваше сиятельство, - прибавил становой. - Сами понимаете, служба...
Капитан-исправник толкнул станового в бок, что опять-таки означало: "вечно ваш либерализм!".
Толстой пристально, не отрываясь, смотрел на полицейских; они невольно отвели глаза. В парке возле дома в последних лучах заката перекликались птицы; запоздалый шмель торопливо прожужжал в воздухе; где-то на лугу затянул свою песню коростель. Всё это так не соответствовало цели приезда капитана-исправника и станового, так было не созвучно прочитанной исправником бумаги, что они стушевались.
- Служба, знаете ли... - вслед за становым и неожиданно для самого себя пробормотал исправник, но сразу же встрепенулся, нахмурился и громко сказал: - Мы можем ждать не больше тридцати минут! Если подлежащий аресту Николай Гусев не явится через это время, мы вынуждены будем зайти в дом для исполнения своего долга.
- Да, я теперь вижу, что дальнейший разговор с вами бесполезен: если вы так понимаете свой долг, нам, разумеется, не о чем разговаривать, - Толстой вынул руки из-за пояса, оправил рубаху и, не простившись с полицейскими, покинул их на крыльце. Двери со стуком затворились.
- Какое неуважение к полиции! - раздражённо заметил исправник. - Ну и что, что он граф и знаменитый писатель, а мы - представители власти!
- Толстой!.. - со значением произнёс становой. - Недаром говорят, что в России сейчас два императора: Николай Второй и Лев Толстой.
- Перестаньте! - одёрнул его исправник. - Думайте, что говорите!
- Молчу, молчу! - становой прикрыл рот рукой и усмехнулся в усы.
***
В доме была страшная суматоха: все носились из комнаты в комнату, собирая какие-то вещи, роняя их на пол, подбирая и снова роняя; Софья Андреевна, жена Льва Николаевича, принесла из кухни большой узелок с провизией и объясняла Гусеву, что ему надо будет съесть в первую очередь, чтобы не испортилось, а что можно оставить на потом. Гусев был взволнован, но бодр, - он шутил и отпускал весёлые замечания по поводу своего ареста.
Толстой сидел за столом, перебирая дела, которыми раньше занимался Гусев, и слушая его комментарии к ним.
- Какой ужас, какой ужас, какой ужас! - повторяла Софья Андреевна. Она достала платок и вытерла глаза: - Неужели нужна была такая крайняя мера? Боже мой, за что?..
- Все мы слышали и читали о тысячах и тысячах таких распоряжений и исполнений, но когда они совершаются над близкими нам людьми и на наших глазах, то они бывают особенно поразительны, - сказал Толстой, отложив бумаги. - Особенно поражает несообразность с личностью Николая Николаевича этой жестокой и грубой меры, которая принята против него.
- А я, напротив, рад, что эта мера направлена против меня, а не против вас! - воскликнул Гусев. - Каково было бы всем нам, если бы они пришли за вами, Лев Николаевич.
- Они бы пришли за мной, если бы посмели, - возразил Толстой. - Они ведь вот как рассуждают: "Самый простой способ был бы в том, чтобы судить Толстого, а то и просто посадить его в тюрьму лет на пять, - там бы он и умер и перестал бы беспокоить нас. Это, разумеется, было бы самое удобное, но за границей приписывают Толстому некоторое значение, и послать его, как Гусева, в тюрьму, в Крапивну, всё-таки как-то неловко. И потому одно, что мы можем сделать, так это вредить и делать неприятности всем близким ему людям. Так что не мытьем, так катаньем всё-таки заставим его замолчать".
Гусев рассмеялся:
- Простите, Лев Николаевич, я смеюсь не над вами, а над ними! Заставить замолчать Толстого - это всё равно, что остановить солнце на небе! Такой подвиг им не по силам.
Толстой тоже слегка улыбнулся:
- Дело не в Толстом. Этот подвиг не удавался никому, если не считать сказку об Иисусе Навине, остановившем солнце, - но и он остановил только солнце, а не человеческую мысль; её остановить нельзя. Избавиться от бомб и бомбометателей можно, отобрав бомбы и посадив бомбометателей в тюрьму или убив их, но с мыслями ничего этого нельзя сделать. Насилия же, которые делаются против мыслей и носителей их, не только не ослабляют, но всегда только усиливают их воздействие. Что же касается меня, то как бы ни смотрели люди на мои мысли, я считаю их истинными, нужными и, главное, считаю смысл моей жизни только в том, чтобы высказывать их, и потому я, покуда буду жив, буду высказывать их.
- Я тоже никогда не отрекусь от моих мыслей, - уже совершенно серьёзно сказал Гусев.
- Вот этого и не понимают все эти министры, полицейские, жандармы, прокуроры, судьи - все эти люди в мундирах. Они служат, получают за это жалованье и делают то, что полагается делать. О том же, что может выйти из их деятельности, и справедлива ли она, никто не дает себе труда думать - от самых высших до самых низших. "Так полагается, и делаем", - передразнил Толстой этих воображаемых людей в мундирах. - Убили с горя мать, жену, продержали человека целые годы в тюрьме, свели с ума, иногда даже казнили его, развратили, погубили душу... И после этого удивляются бомбам революционеров. Нет, революционеры только понятливые ученики!