Страница 11 из 30
Летро хотел вмешаться в разговор, но Пеллетер остановил его жестом.
– Но вы, разумеется, свяжетесь по телефону с начальником тюрьмы и доложите ему о происшествии? – сказал Пеллетер.
– Начальник тюрьмы оставил меня здесь за главного, поскольку я полностью способен его заменить. Он будет обо всем проинформирован, когда вернется в понедельник. Я не вижу причины портить ему его маленький отпуск.
– Ну да, конечно.
На это Фурнье ответил коротким кивком и вышел за дверь.
Летро подступил к Пеллетеру вплотную и тихо спросил:
– Что здесь происходит?
– Заключенного пырнули ножом.
– Я знаю, что заключенного пырнули ножом, но…
– Тогда, значит, ты знаешь то же, что и я.
Фурнье уже ушел вперед и поджидал их у следующей двери. Серые каменные стены тюрьмы хранили угрюмую бесстрастность.
Камера Меранже выходила узеньким окошком на близлежащие поля. В ней хватало места только для железной койки и стального унитаза. Фурнье нетерпеливо ждал в коридоре, листая свою папку, Летро с порога наблюдал, как Пеллетер осматривает комнату.
Малочисленные вещи Меранже так и лежали в коробке на постели с тех пор, как Фурнье проводил здесь осмотр. Три книги – Библия и два детективных романа, походный шахматный набор, какие-то камешки причудливых форм, скорее всего подобранные с земли внизу во дворе, засушенный цветок и тоненькая пачка писем, перевязанных бечевкой.
Письма все были написаны одним и тем же женским почерком, с годами становившимся все более уверенным. Писем было в общей сложности четыре. Последнее – двухмесячной давности:
«Отец!
Это нечестно с твоей стороны быть таким требовательным. Ты даже не представляешь, чего мне стоит совершать эти визиты или даже просто писать эти письма. Каждый раз я твержу себе, что это будет в последний раз, что я больше не могу этого выносить. Я напоминаю себе о том, что ты сделал, и о том, что я имею все причины ненавидеть тебя, а потому должна наконец переменить свое решение. Но я по-прежнему тебя боюсь и все так же хочу сделать тебе приятное, поэтому каждый раз только корю себя, и все остается по-прежнему.
Но ты поверь, что мой муж пришел бы в ярость, если бы узнал, что мы с тобой общаемся. Он относится ко мне трепетно, но может быть и опрометчивым в поступках.
Я не обещаю нового посещения или даже письма, но ты должен знать, что всегда живешь в моих мыслях. И я буду здесь, в Вераржане, пока ты находишься по другую сторону. Вот посмотришь. Как ты правильно сказал, твоя девчушка уже полностью выросла.
Клотильда-ма-Флёр».
Остальные письма были выдержаны примерно в том же духе. В одно из них была вложена фотография супружеской четы с маленькой девочкой. Женщина на фотографии была очень похожа на мадам Розенкранц, и Пеллетер догадался, что это мать Клотильды-ма-Флёр.
Просмотрев письма, он сложил их и убрал обратно в коробку. Потом заглянул под койку, за унитаз, прощупал стены.
– Да, все как вы и сказали, – сказал он, выйдя из камеры.
Фурнье оторвался от своей папки.
– Ну разумеется.
Летро вопросительно смотрел на Пеллетера, но тот, напустив на себя вид человека, напрасно тратящего время, дал понять, что здесь ему больше делать нечего.
Фурнье повел их обратно, но они не прошли и двух шагов, как голос из соседней камеры окликнул:
– Здравствуйте, Пеллетер! – В дверное окошечко виднелось улыбающееся лицо. – Как поживает мадам Пеллетер?
Это был сосед Меранже – Мауссье.
В машине, перед тем как включить зажигание, Летро спросил у Пеллетера:
– Ты можешь мне объяснить, что происходит?
Пеллетер задумчиво смотрел на высившиеся перед ними стены тюрьмы. Даже они выглядели теперь как-то веселее с появлением на небе солнца, уничтожавшего последние следы дождя.
– У Меранже были резаные раны или колотые? – уточнил Пеллетер.
– Колотые. Множественные колотые раны.
Летро ждал, но инспектор по-прежнему хранил загадочное молчание.
– Пеллетер, может, все-таки поговоришь со мной? Я ценю твое желание помочь, но это все-таки мое расследование.
– Заводи машину. Поедем в город. Пора поесть.
Летро со вздохом завел мотор. Асфальт на дороге подсох и посветлел, но в полях еще сверкали на солнце дождевые лужицы.
Пеллетер достал из кармана дешевенький блокнот в клеенчатом переплете и принялся его листать.
– Вот что нам известно… «Во вторник четвертого апреля, в восемь с небольшим вечера месье Бенуа нашел в сточной канаве возле своего дома мертвое тело. Сначала решили, что это захлебнувшийся в луже пьяница, но позже на теле были обнаружены множественные колотые раны, а также установлен тот факт, что убитого переодели, чтобы скрыть эти раны».
– Или чтобы скрыть, что он был арестантом. Для чего и сняли с него тюремную робу, – вставил Летро.
Пеллетер продолжал:
– «В среду утром некто Мауссье, отбывающий срок за убийство, заявил, что в Мальниво систематически убивают арестантов и что из-за этого он не может чувствовать себя в безопасности».
– Подожди секундочку…
– «Убитым оказался некто Марсель Меранже, арестант тюрьмы Мальниво.
– Да подожди ты секундочку! Это тебе Мауссье сказал? Тогда не думаешь ли ты, что убийство этого Меранже как-то связано с чем-то более серьезным?
– Я ничего пока не думаю. Просто перечисляю все, что нам известно. «В среду вечером дочь Меранже мадам Розенкранц сказала, что ничего не знает об убийстве ее отца. Сначала она заявила, что вообще не знается с отцом, но потом призналась, что навещает его в тюрьме время от времени. В камере Меранже были найдены ее письма к нему. В четверг утром в тюрьме был ранен ножом еще один арестант… Все опрошенные расходятся в показаниях относительно числа заключенных, раненых и убитых за последний месяц». – Пеллетер закрыл блокнот и убрал его в карман. – Вот все, что мы имеем. То есть ничего. – Он произнес это с горечью человека, не справившегося с элементарной задачей.
– Кто-то вытащил Меранже из тюрьмы живым или уже мертвым. Если бы нам удалось установить, кто это сделал, то мы смогли бы узнать больше.
На это Пеллетер ничего не ответил, а только достал из кармана сигару и стал курить ее в неуютной тишине, без всякого удовольствия. Потом вдруг сказал:
– А что ты думаешь о Фурнье?
Летро поерзал на своем сиденье.
– Ты знаешь, что я думаю о Фурнье. Я бы ему шею свернул. Хотя до сегодняшнего дня я не знал о нем ровным счетом ничего. Здесь он всего четыре месяца. Перевелся сюда из другой тюрьмы, и говорят, прекрасно справляется со своими обязанностями… Но не знаю. Тюрьма это же такой замкнутый обособленный организм.
– А ты же говорил, что все, кто там работает, живут в городе, – напомнил Пеллетер.
– Да, но эта дорога между тюрьмой и городом как будто стеной молчания окружена. Иной раз только прорвется через нее словечко-другое… – Он пожал плечами. – Если еще начальник тюрьмы хоть был бы на месте. А то этот Фурнье, сдается мне, чинит нам препоны на каждом шагу.
– А начальник тюрьмы? Про него что думаешь?
– Ну, это такой властный мужлан. Вышел из самых низов, поэтому управление, возможно, не самая сильная его сторона. Но он здесь осел надолго и как-то справляется.
Пеллетер задумчиво кивнул.
– Так ты что же, думаешь, тюремный персонал как-то замешан во всем этом? Эти неоднократные случаи поножовщины. Да это вообще было бы не наше дело, если бы труп не обнаружили в городе.
– Я вообще ничего не думаю, пока просто пытаюсь понять. А что ты можешь сказать мне об этом американском писателе? Как считаешь, мог он убить своего тестя?
– Розенкранц? Ну что… Держится он все больше особняком. Поэтому, насколько я понимаю, и перебрался к нам сюда. До этого много лет жил в городе на такой, знаешь ли, американский манер – пьянствовал в барах до рассвета, фотографировался. Каждый год-два выпускает по книжке, в Америке они, похоже, хорошо продаются. С виду он может показаться эдаким шумным-горластым, но я всегда считал, это из-за того, что он американец. С Клотильдой он стал заметно тише. Она для него все, он в ней души не чает.