Геносказка

Камера его была небольшой, можно пересечь в пять коротких шагов. Но это было именно камерой, в чем он не сомневался с того самого момента, как очнулся здесь. Она не похожа была на камеры Мачехи, подземные бетонные казематы, источающие вонь разложения, мочи, ржавчины и плесени. Даже своей формой, неправильной, лишенной симметрии, она отличалась от них. Но Гензель не питал иллюзий. Здесь не было мебели, лишь сливное отверстие, забранное плотной и твердой органической мембраной, да узкий проход, закрытый решеткой.

Решетку эту Гензель изучил первым же делом — самая настоящая кость. Ну разумеется, что же еще может использовать геноведьма в своем живом доме?.. Кости были не очень толстыми, с палец толщиной, но столь прочными, что не трещали даже тогда, когда Гензель изо всех сил попытался переломить один из «прутьев», — трещали лишь его собственные зубы. Наверно, в этих костях куча кальция… Гретель разобралась бы в этом, но Гретель здесь не было. Только он один в окружении собственных мыслей, колючих и острых, как стая кружащих плотоядных рыб.

Чертова груда мяса! Гензель трижды проклял собственную беспечность, погубившую их с сестрой. Будто не говорил им отец с самого рождения, что всякая дармовщинка окупается кровинкой. Почувствовал себя вдали от Мачехи, размяк, успокоился… Добро бы себя загубил, но Гретель!.. Ему даже взвыть захотелось от этой мысли, но зубы остались намертво стиснуты. Как знать, нет ли в его камере хитроумно спрятанных барабанных перепонок, которые способны доносить звуки до хозяйки?.. Ни к чему радовать ее своими стонами.

При мысли о геноведьме, отравившей его и заточившей в живом мешке, Гензель ощутил, как знакомая ледяная ярость внутри его тела выделяется неведомыми железами, заставляя пальцы трепетать от нетерпения и наполняя рот слюной. О, чем-то он точно ее порадует… Рано или поздно ей придется прийти сюда, хотя бы для того чтобы накормить. И тогда… Он представил, как она протягивает сквозь костяные прутья решетки свои руки с миской, и как он одним гибким движением хватает их за тонкие запястья. Хруст суставов, треск рвущейся ткани, свинцово-соленый привкус свежей крови на зубах… Он разорвет ее плоть так же легко, как сделал это с ее домом. Изувечит. Растерзает. Размолотит зубами. Он даже слышал крик боли и ужаса геноведьмы, глядящей на обрубки своих рук… Попробуй-ка сотворить свои геночары без пальцев, дьявольская тварь!..

Но никто не приходил. Коридор, обтянутый пульсирующими складками плоти, оставался пуст. Гензель продолжал ждать, заставляя свое нетерпеливо ерзающее тело не менять позы. Геноведьма должна считать, что он слаб и лишен сил. Но вот чего у него действительно осталось мало, так это терпения. Прождав несколько часов, Гензель не выдержал и стал ходить вдоль своей камеры, вновь и вновь отсчитывая пять коротких шагов. Неужели про него забыли? Бросили умирать голодной смертью? Едва ли. Геноведьмы, несомненно, хитрее и прозорливее обычных смертных, что им толку с тела мертвого квартерона, да еще и мальчишки? Если бы она хотела его убить, несомненно, выбрала бы более эффективный и удобный способ. Значит?..

Воображение пришлось укротить, как злого и прожорливого зверя. Видит Человечество, сейчас ему как никогда нужна трезвая голова и ясный взор. И еще терпение. Вот уж чего ему никогда не хватало…

Часы тянулись бесконечной вязкой массой, как комья перемалываемого в огромной мясорубке кишечника. Гензель составлял один план за другим, потом отбрасывал неудачные, придумывал новые детали, комбинировал, вновь возвращался к исходным…

Наверняка геноведьма не будет так глупа, чтобы засовывать руки в его клетку. Может, она просто протолкнет миску с едой. Тогда его оружием будет посуда. Быстро подхватить глиняную миску — и швырнуть ее сквозь прутья решетки, прямо в ненавистное лицо, бесстрастное и насмешливое. Хруст, брызги крови на матовой коже, лопнувшие губы… Этот вариант стоит запомнить.

Если геноведьма будет столь глупа, что в еде будут попадаться кости, — еще лучше! Он станет украдкой прятать их в камере. Пусть даже они будут совсем небольшими, он найдет им применение. В Шлараффенланде из осколков костей делали отличные наконечники для стрел. Что мешает ему сделать маленький, но бритвенно острый нож?.. Конечно, точильного камня здесь не предусмотрено, но ему хватит своих собственных зубов. Об их твердости и прочности Гензель имел отличное представление.

А может, надо действовать осторожнее?.. Например, найти в стенах камеры какой-нибудь крупный сосуд и вскрыть его осколком кости. Польется кровь, и это наверняка не останется незамеченным.

Геноведьма всполошится, подумает на какую-нибудь язву или внутреннее кровотечение в недрах своего дорогого дома, тут-то он ее и…

Время шло, и каждый его час казался Гензелю зудящим стежком на свежезашитой ране.

Геноведьмы все не было. Неужели у нее столько дел, что совсем не остается времени на пленника? Или она слишком хитра, чтобы наносить ему визит? Может, она будет посещать его только тогда, когда он спит?..

Гензель вздрогнул, когда в камере раздалось негромкое хлюпанье. Что такое? Воображение мгновенно нарисовало гадостную картину — мешок плоти, в котором он заключен, медленно наполняется жидкостью. Может, даже обычной кровью. И он плавает в ней, как угодившая в винную бочку мышь, пока остается воздух, пока легкие не рвутся на части…

Но крови не было видно. Из небольшого соска, почти неразличимого на фоне багровой плоти одной из стен, потекло что-то белесое и густое, источающее неприятный кисло-молочный запах. Оно быстро застывало в небольшом углублении, загустевая и на глазах превращаясь в хлопья. Гензель окунул в странную жидкость палец, с подозрением обнюхал, потом даже лизнул. Без сомнения, это была какая-то органическая и питательная жидкость. Что-то вроде молочной сыворотки. Вот как ужинают, стало быть, пленники геноведьм — их вскармливают внутренними секрециями живого дома. Здесь никто не ударит тюремщика миской, не чиркнет заточенной костью… Здесь, в недрах огромного куска мяса, попросту не нужны тюремщики.

Гензель не стал есть. С силой шлепнул по углублению босой ногой, отчего жижа разлетелась по всей камере. Если геноведьма думает, что его, как молодого и беспомощного козленка, можно кормить из вымени, ей придется кое-что узнать об упрямстве настоящих квартеронов, которое, как известно, неотъемлемая часть их генокода. Нет, он добьется того, чтобы ей пришлось встретиться с ним с глазу на глаз.

И убьет ее.

Время в заточении текло невообразимо медленно. Стиснутый со всех сторон стенами из бугрящейся мышечной ткани, Гензель не находил себе места. Дома, в Шлараффенланде, их каморка была тоже невелика, к тому же ее приходилось делить с отцом и сестрой, но теперь она казалась ему просторной, как дворец Мачехи. И там стены были стенами, а пол — из обычного камня. Их хижина не сокращалась, проводя сквозь себя питательные соки, не делалась влажной каждое утро из-за выступавшей слизи, очищающей внутреннюю обстановку, не колыхалась, отзываясь на чей-то неслышный зов. Материя, из которой она состояла, была послушной и мертвой. Но отчего-то именно их старый дом в Шлараффенланде сейчас казался Гензелю по-настоящему живым. А нынешняя камера, хоть и была частью огромного и сложнейшего организма, ощущалась чем-то совершенно бездушным.

Кормили его через каждые несколько часов. Соски на стенах начинали подрагивать и извергали уже знакомую белесую массу, к которой Гензель не прикасался. Он попытался высчитать интервалы между кормежками и пришел к выводу, что случаются они трижды в сутки. В любом случае проверить этого он не мог.

Воздух со временем становился тяжелым, затхлым, но затем неизвестным образом очищался. Не было ни щелей, ни каких-либо воздуховодов, а если и были, то слишком мелкие, чтобы Гензель мог их обнаружить. Видимо, в окружающих его тканях имелись микроскопические поры, удалявшие углекислый газ.

Сперва наибольшие проблемы представляло собственное беспокойство, затем — жажда. Но с жаждой Гензель научился справляться. Жидкость, которой каждый день обволакивались органические стены его тюрьмы, обладала способностью отлично утолять ее. На вкус она была неприятна, похожа на сукровицу, но Гензель сумел к ней привыкнуть. С беспокойством справиться оказалось куда сложнее. Одиночество грызло его тысячью зубов, столь острых и зазубренных, что его собственные зубы казались зубами годовалого ребенка. Он представлял Гретель, запертую где-то в недрах этого чудовищного живого дома, напуганную, сбитую с толку, обессиленную, погруженную в мрачные геночары.