Путь к рейхстагу

Русский солдат перенес все! Сними перед ним шапку и поклонись низко. Он это заслужил.

* * *

Вскоре после Парада Победы Главное политическое управление направило меня на два месяца на Урал. Мне поручили от имени фронтовиков поблагодарить рабочих заводов за боевую технику, которую они давали фронту, отчитаться перед земляками.

Я ехал туда, где не был четыре года... Поезд в Свердловск пришел ночью. Я вышел на перрон вокзала. Хотел ждать рассвета, когда пойдут автобусы, но передумал. От вокзала до Березовска двенадцать километров. Там отец, мать, сестры и брат, которые и не подозревают, что я рядом, в Свердловске. Решил идти пешком.

Из Ленинского поселка, где в 1938 году получили квартиру, где мать говорила: "Хоть бы духовка хорошо пекла", родителей переселили в частный домишко, а в тех новых бараках, построенных за три года до войны, в 1942 году открыли госпиталь. Я шел, нет, не шел, а бежал к родительскому дому... Было раннее утро. Березовский еще спал. Вот наконец дом. Ставни окон закрыты, ворота тоже оказались на запоре. Легонько, дрожащей рукой, постучал... Тишина. Постучал вторично... Наконец слышу недовольный, еще сонный голос матери, своей родной матери: "Хто там в такую рань?" "Мама... открой!" В доме раздался страшный крик... "Отец, отец, - кричит взволнованная мать, - там, кажись, Степанко!" - "Где? Кто?" - сдавленным голосом, в испуге переспросил отец. Захлопали двери, заскрипели ворота. Перегоняя один другого, на улицу выбежали в нижнем белье отец с матерью, Катя с Паней и четырнадцатилетний братишка Володя... Трудно написать о той встрече - плакали и обнимались. Рассматривали друг друга: то как бы со стороны, закинув назад голову, то в упор. Долго стояли на улице. У соседей застучали ставнями. Кто-то по пояс высунулся в окно. "Ну, пойдем в дом, проходи, сынок", - говорили наперебой отец с матерью и подталкивали меня к воротам...

Сестры ушли на работу. Отец стал собираться в магазин и на базар. Матери он говорил: "Ведь надо, мать, что-то купить..." - "Иди, иди, отец, может быть, что-нибудь и достанешь..."

Володя сидел у меня на коленях, мать на табурете против меня. Расспрашивали обо всем: не болят ли мои раны? На сколько приехал? Расспросам не было конца. Мать немного помолчит, приложит фартук к мокрым от слез глазам и снова начнет.

- О том, что ты, Степа, взял Гитлера логово, я первый раз услыхала еще пятого мая от бабушки Марфы, наверно, помнишь ее, которая перед войной была сторожихой в клубе. Вот она утром этого пятого мая встретила меня на улице и говорит: "Евгеньевна! Слышала чо про твово-то сына говорили седня по радио?" - "Нет, - отвечаю. - Радио у нас месяц молчит". - "Ну дак вот, Евгеньевна, - продолжала Марфа, - твой-то Степан чо-то на фронте сделал, он какой-то начальник". - Я Марфе отвечаю, что он у меня капитан. Командует батальоном. - "Нет, - говорит Марфа, - не об етом сказывали... я не помню, уж там были какие-то мудреные слова. Одним словом, Евгеньевна, твой сын стал каким-то уж шибко большим начальником".

Слушая рассказ матери, я от души смеялся. Так не смеялся четыре года.

Бабушка Марфа об этой передаче говорила всем и на всех перекрестках. В Березовском кое-кто ее новость истолковал по-своему, были и такие кривотолки березовских старушек:

- Степка-то Неустроев опять что-то натворил, Марфа сама слышала по радио. Он что-то там взял...

- Ничего нет удивительного, - твердили другие, - от него все можно ожидать. Ведь мы помним, каким отчаянным он был до войны...

Мать рассказала о том, что последнее письмо, которое я писал 3 мая из рейхстага, получили второго или третьего июня. А война после 3 мая шла еще шесть дней, и мои родные много пережили, много передумали - жив ли? Сколько полегло на фронте людей в последние дни!

Она рассказала и о том, как 15 мая приехали к ним домой из горкома партии и горвоенкомата. Впервые от них узнали, что я штурмовал рейхстаг и участвовал в водружении Знамени Победы. А на вопрос родителей - жив ли? они ответили: "Наверно, жив". Об этом никто не знал. И вот я живой. Сижу за родительским столом. Не прошло и часа - вернулся отец. Он коротко рассказал, что по дороге встретил Жильцова - председателя горисполкома, сказал о моем приезде.

Часов в двенадцать приехали работники горкома партии во главе с первым секретарем Дмитриевым, военком капитан Мурашкин и Жильцов с работником исполкома Л. Бляхером.

Стол был накрыт во дворе. Первый тост подняли за нашу Ленинскую партию! Выпили за Сталина, за Победу! За фронтовиков и рабочий класс, которые не жалели сил и жизни во имя Победы!

На второй день я представился работникам горкома партии и горисполкома.

Позвонили в Свердловский обком партии. Мне разрешили десять дней отдохнуть, после чего я должен явиться к ним. За четыре года первый раз был свободен. Никаких обязанностей. Не терпелось навестить своих друзей и знакомых.

Сашу Пономарева, который был у меня заместителем в сорок третьем году, застал дома. Вместо руки у него был протез. Пошли с Сашей по улицам Березовского.

Зашли к родителям Вани Шабардина... убит. Мать Миши Кобелева, увидев меня, еле-еле выговорила: "Степонька, а ведь Мишенька мой убит еще в сорок первом, под Москвой. Спасибо тебе, что зашел, не забыл старуху. Ваня Мартынов убит. Венка Галошин убит. Миша Колпаков убит".

К кому бы ни зашел, слышу одно и то же страшное слово - убит... Многие десятки моих довоенных друзей погибли. Березовский сразу показался мне каким-то тихим и опустевшим. Оставшиеся дни отпуска я провел с Сашей Пономаревым. Ходили на реку Пышму рыбачить. Купались в Чистом разрезе [Разрез - глубокий водоем вроде озера]. Собирали в лесу грибы и ягоды. Вспоминали сорок второй год: как строили ротную баню, как стояли в обороне под Белью, и без конца, с мельчайшими подробностями говорили о 16 февраля сорок третьего года, о наступлении на Рамушевский "коридор", где Саше оторвало руку, а мне перебило правую ногу. Вспомнили свою роту, перебрали поименно всех - кто жив, кто убит.

Навестил я своего наставника - Филиппа Феоктистовича Васильева. Он штурмовал Зимний дворец. Большевик. В гражданскую войну командовал партизанским отрядом. В довоенные годы в Ленинском поселке заведовал клубом. Он сумел привлечь нас, подростков, к себе. Интересно рассказывал о том, как воевали с Колчаком, как брали Уфу и, конечно, о штурме Зимнего. Мы его полюбили и тянулись к нему. Многие из нас мечтали походить на него. А вот сейчас я рассказывал о фронте, о штурме рейхстага, он внимательно слушал. Здесь же сидела его семья. До глубокой ночи продолжался у нас разговор.

В гражданскую войну Филипп Феоктистович был тяжело ранен. Раны мучили его всю жизнь. Стал инвалидом первой группы. Определили пенсию.

- Хорошо, что старшие дочери - Нина и Роза - работают, а то бы с такой семьей было тяжело, - говорил старый партизан. - Сейчас, - продолжал он, устраивается в детский садик младшая - Лида.

Я посмотрел на нее... Она покраснела и опустила голову. Жена Филиппа Феоктистовича - Екатерина Васильевна, у которой я учился в четвертом классе, шутливо погрозила мне пальцем...

Вскоре мы с Лидой поженились. Совместная жизнь с Лидией Филипповной подходит к сорока годам. У нас сын, Юрий. Он офицер, служит в Советской Армии. Дочь, Таня, работает на крупном заводе техником-конструктором. Растут внуки: Виктор, Андрей, Саша, внучка Оля.

В Свердловском обкоме партии мне составили план встреч с рабочими заводов. Посчастливилось встретиться с десятками прославленных заводских коллективов, которые своим трудом ковали Победу, обеспечивали фронт боевой техникой. На всех заводах с волнением слушали о берлинских боях, о штурме рейхстага. От имени фронтовиков, как было мне приказано в Главном политическом управлении Советской Армии, я благодарил их за героизм, проявленный в труде. Это действительно был героизм! Люди работали по двенадцать - четырнадцать часов в сутки. Приходилось иногда спать у станка, неделями не уходили домой. Кадровые рабочие, без которых не мог обойтись тыл, подготовили хороших специалистов из подростков и бывших домохозяек.