Страница 18 из 24
Я немного опаздывал, и композитор позвонил мне домой, чтобы узнать, не отменилась ли наша встреча. Жена ответила, что я уже ушел, и попросила передать, что мне кто-то позвонил и сообщил, что сегодня под утро умер Высоцкий.
Я не поверил и тут же перезвонил Маше. Это оказалось правдой. Приехал домой. Я не знал, что мне делать. Маша сказала, что нужно поехать к Володе. А я не мог сдвинуться с места. Не мог поехать к нему в этот день…
Официальная Москва хранила молчание о случившемся, и я вечером по радиоприемнику поймал «Голос Америки». Едва смолкли позывные радиостанции, как я услышал голос Володи:
и после того как песня закончилась, диктор сказал, что сегодня в Москве, на сорок третьем году жизни, скоропостижно…
«Боже мой, – подумалось в ту минуту, – ведь такое не приснится и в дурном сне. Веселое, шуточное, дружеское послание, песня, столько раз пропетая мне Володей, сегодня извещает о его кончине и передается в такой день по „Голосу“ из-за океана».
Назавтра я приехал на Малую Грузинскую. В квартире уже было полно близких и родственников. Подошел к Марине, обнял и склонил голову к ней на плечо.
– Сколько вы с ним… – сквозь слезы проговорила она.
Володя лежал в спальне, где и умер во сне. Я долго не решался войти, взглянуть на него… Наконец вошел. Слёз не было, но меня трясло как в лихорадке.
Я быстро вышел, не хотел запоминать его неживого… ‹…›
Где-то через месяц или полтора после Володиного ухода мне позвонил молодой композитор, я с ним еще не был знаком, представился – Владимир Матецкий – и сказал, что у него есть одна мелодия и что он хотел бы мне ее показать. Мы встретились. Я послушал. Мелодия была изумительна. Сразу, что называется, хватала. Когда я спросил, какая тема ему видится, Матецкий сказал, что не знает, мол, всё на мое усмотрение.
Я забрал кассету с его музыкой, пришел домой, стал слушать… И то ли потому, что все случившееся с Володей было очень живо, то ли по какой другой, неведомой мне причине, но, прокрутив несколько раз пленку, вдруг взял чистый лист и почти не отрывая ручки от бумаги написал:
Это был припев (самое главное в песне). Запевы тоже написал быстро. А дальше… С исполнителями всегда было трудно. Мы с Матецким не знали, кому отдать эту песню, которая, мы чувствовали, получилась классной.
Это осень 80-го. Тогда еще Александр Барыкин и Владимир Кузьмин выступали вместе и назывались рок-группа «Карнавал», но работали в ресторане гостиницы «Измайлово». А в те годы могли записываться на пластинку только те ВИА, что были при Москонцерте или каких-либо местных филармониях. Когда мы с Матецким показали «Карнавалу» нашу песню, то они тут же сказали «берем», но хорошо бы к ней «прицепить» еще три песни и выпустить миньон – так назывались маленькие пластинки типа заграничных «сорокапяток» (для ныне живущих молодых людей – это маленькие пластинки на 45 оборотов в минуту).
Записанные четыре песни были представлены на худсовет фирмы «Мелодия». Прозвучали все четыре великолепно, и все вроде как получали право быть на пластинке, но тут встал куратор фирмы «Мелодия» от министерства культуры и сказал, что песни все действительно великолепные, но вот той, что называется «Больше не встречу», на пластинке не будет. Его спросили: «Почему?» Он ничтоже сумняшеся сказал:
– Потому что эта песня посвящена Высоцкому.
Когда его спросили, а где это видно, что она ему посвящена, тот ответил, что это текст Кохановского, а все знают, что они дружили. Никакие уговоры не помогли, и миньон вышел без этой песни.
А летом 81-го я был пару недель в Сочи, и из всех ресторанов этого города по вечерам неслось: «Больше не встречу, такого друга не встречу…». Сарафанное радио в те годы работало превосходно…
Первое время после его смерти мне периодически снился один и тот же сон: будто он ушел из театра Любимова и организовал свой, и вовсю репетировал, и меня приглашал на премьеру, которая должна скоро состояться, и когда я от него уходил, он сказал вдогонку, чтобы я непременно был на премьере. «Ты-то ведь знаешь, что я не умер», – говорил он, провожая меня. Вот такой странный сон. С небольшими перерывами он повторялся несколько первых лет после его ухода. Потом перестал сниться…
Да, конечно, все эти запреты на его концерты, его песни, его роли в кино – роли, которые он хотел и мог блистательно сыграть, – всё это, безусловно, ранило его беззащитную душу, рвало ее на части. И все же серебряные струны своего удивительного дара, покорившего людей всех возрастов и всех профессий, дара, который не только наполнял смыслом его жизнь, но и сам становился его жизнью, дара, ниспосланного ему Богом, перед которым ему конечно же «есть чем оправдаться», струны этого уникального, бесценного, невероятного дара он все-таки оборвал сам. И это самая безысходная и невыносимая горечь, что охватывает меня, когда я вспоминаю Володю таким, каким я его знал.
P.S. Каждый раз, когда я слышал от Володи очередную посвященную мне песню (а таких было пять), меня не оставляла мысль, что надо бы тоже разродиться ответным посвящением. И такие попытки были, дважды я писал стихи в адрес друга, но они не сохранились. И хорошо, ибо были они, мягко говоря, несовершенны. И только после его ухода случилась песня, посвященная Володе, а много позже и стихи, которые вполне уместны в этих воспоминаниях о единственном моем друге.