Страница 53 из 69
И вот пошли оставшиеся до старта секунды, смолкли компрессоры, капитан навесил над пультом указательный палец, и тут мы вдруг услышали усиленное динамиками Тишкино тявкание.
— Капитан! — всхлипнул кто-то из нас, и палец опустился на клавишу кругового обзора. Вспыхнули экраны. От ближних кустов к нам неслась никем не съеденная Тишка, и встречный ветер сдувал в сторону ее рыжие бакенбарды. Тишка вспрыгнула на поднимающийся трап, сопя и взлаивая, взбежала в рубку по винтовой лестнице и с маху кинулась в свою ямку.
Мы стартовали!
Подобной суматохи я за всю свою летно-космическую жизнь не видел. Каждый спешил, как голый купаться, ибо по времени на звездолет мы прибыли впритирку. Мы кинулись по местам, едва в ангаре уравновесилось давление. Только я на секунду задержался, чтобы прижать Тишку сверху пневмоподушкой, чтобы она не выскочила из ямки: помещать ее в компенсан уже не было времени. Буквально на ходу я всадил Тишке под шкурку укол снотворного и еще успел улечься в свою противоперегрузочную ванну, в упругоподатливый гранулированный кисель компенсана.
Ускорение в пять жи действует ошеломляюще, и я только помню, как ритмически сдавливал мое тело компенсан, помогая сердцу гнать по сосудам тяжелую кровь. Казалось, что перегрузка никогда не кончится. Магнитное поле ворочало нас в компенсане без малого шесть часов, и это был максимум, который мог выдержать самый слабый из нас. Обычно стартовое ускорение не превышает двух жи, но мы расплачивались за задержку на Цедне… Наконец смолкли двигатели и наступила блаженная невесомость. Мы достигли скорости 1000 километров в секунду, и этого было достаточно, для того чтобы уйти в подпространство в любой удобный для нас момент. Мы теперь могли отдохнуть в инерционном полете. Капитан выплыл из ванны, стряхивая с костюма намагниченные гранулы компенсана, и сел за пульт. Предстоял сложный маневр по выбросу в пространство буера, в качестве которого мы использовали многотонный бак с запасами воды. Наконец бак удалился и натянулись тросы, связывающие его с кораблем. Капитан включил ненадолго боковые двигатели, и мы стали медленно вращаться вокруг буера. Появилась тяжесть в одну десятую земной, мы стали различать, где верх, где низ, я вылез из ванны и бросился на катер посмотреть, что делается в виварии. Светлый фефел лежал хлебалом на полу, обрамленный редкими усами овальный экранчик у него под ноздрями едва светился, непонятное изображение на нем мерцало и расплывалось. Чувствовалось, что пятикратная сила тяжести плохо повлияла на скотинку.
— Ничего, оклемается. — Рядом возник Вася и дал фефелу пить. Вася в свободное от ремонтов время помогает мне в уходе за животными и растениями. Они его любят.
Тишка спала в своей ямке и даже похрапывала. Судя по ее цветущему виду, ускорение она перенесла отлично. Мы разбудили ее.
В оранжерее дел оказалось не на один день: вьющиеся растения не очень пострадали, разве что размазались в кашу арбузы, но древовидные требовали большого лечения. На полу блестели лужицы воды, выжатой из впечатленцев пустотелых, а сами впечатленцы, непривычно плоские и вялые, подчищали лужицы, втягивая в себя воду. Мы с Васей засучили рукава, унесли в холодильник сломанный ствол говяжьего дерева и хрящевые сучья и вообще стали наводить порядок. Ну, а кто наведет порядок, если не мы с вами?
Ужинали мы, столик на двоих, на кухне, что возле оранжереи. Все были усталые и потому молчаливые. И хотя наедаться перед сном не рекомендуется, мы пренебрегли и ели сначала холодец с чесноком, потом борщ с говядиной и кашу гречневую с хрустящими шкварками. Запивали квасом. Капитан вдруг стал рассказывать, как в древности фантасты представляли себе межзвездные полеты.
— На звездолете бассейн с подсветкой и вышкой — это обязательно. Парк для прогулок и, знаете, пейзаж, уходящий вдаль. Вечером ты в смокинге с дамой. Ресторан: шашлык, семга и гляссе, везде хрусталь и золотые вилки. Приглушенная музыка. Дама хорошо пахнет. А мы едим и беседуем и в бассейне соревнуемся.
— Кто это мы?
— Мы! О нас так писали, — ответил капитан.
— Шашлык к празднику — это хорошо, — сказал Вася. — Но парк зачем?
— А чтобы ты с ума не сошел. Считалось, что в космос летят неврастеники, которых надо изящной жизнью отвлечь от мыслей о пустоте за бортом.
— Ага, — сказали мы на это. А что еще можно было сказать?
Тишка тем временем наелась каши и забралась в свое кресло слева от капитана. Он положил ей руку на голову, погладил. Каждая собака любит, чтобы ее гладили. Вопрос прозвучал неожиданно.
— Кто на собаку ошейник надел? — Капитан сдвинул в сторону тарелки и посадил перед собой Тишку.
Мы уставились на Тишку. Действительно, шею ее опоясывала повязка из белой под горностая шкурки с бантиком снизу. Капитан оглядел наши честные недоумевающие лица и стал белым, как сметана. Вася развязал бантик, пустил повязку по рукам.
Шкурка была мягкой и сшита чулочком, а вместо нитки жилка тоненькая и вышит рисунок — Тишка со свиноподобным в обнимку сидит. Тут нам совсем не по себе стало: получалось, что мы три земных месяца околачивались на Цедне, а главного не заметили. Главное же всегда и во веки веков — разум.
— Эстеты, — капитан гладил Тишку, речь его была отрывистой. — А вот для собаки все равны, что павиан, что свинья на паучьих ножках. Для Тишки тот, кто не несет угрозы, тот и хорош. А нам еще красоту подавай. В нашем понятии. А может, здесь слюни на пузе — самая красота и есть? И зря мы их своим пренебрежением обидели. Тех, кто так хорошо шкурки выделывает. Они ведь просто напрашивались на контакт. Для них-то мы, хоть и двуногие, хороши были… А вот Тишка с ними общий язык нашла, — капитан вывернул чулочек, оглядел аккуратный шов. — Тишке подарок сделали. Бантиком повязали… Это я не столько вас, это я себя больше казню.
— Капитан, а может, это не они, не эти… скользкие?
— Ну, мы ведь только с ними и избегали общения. Немелодично, видишь ли, кричат. Грубые, понимаешь ли, голоса у них. А ко всем остальным… — капитан ухватил за крыло увимчика, пролетающего над столом, оглядел его и пожал плечами. — Ко всем остальным со всей душой. Аж припадали. Радовались многообразию животных форм…
О том, чтобы вернуться, не могло быть речи. Мы знали, что на Цедну теперь полетят другие, свободные от эстетических предрассудков. Полетят обязательно, ведь разум так редок и всегда неповторим.
По возвращении на Землю наш отрицательный опыт на Цедне был всесторонне изучен. Проявление коллективного отвращения к непривычным для нас формам живого получило название Тишкин синдром, хотя Тишка как раз и не испытывала ни к кому отвращения или просто неприязни.
Я обрадую вас, сказав в заключение, что Тишка жила долго, пользуясь всеобщей любовью. В ней, как и в каждой благополучной собаке, мягко сочетались красота с добротой. Это так естественно — быть добрым, если ты не на привязи.
Особая форма
Капитан, он и есть капитан. О нем если писать, то только на нотной бумаге в мажорных тонах. Но и не только он, каждый член нашего экипажа имеет заслуги перед человечеством. Вообще, это не трудно: помог ты кому-нибудь, накормил голодного, посадил дерево или выручил из беды, вот ты и заслужил перед человечеством. И неважно, сколько народу о твоем добром деле знают, хоть бы и ты один. Ты ведь тоже из человечества…
Это я все к тому, что на Сирене мой друг физически сильный и очень волевой Вася Рамодин спас экипаж. Именно на Сирене — так мы назвали планету — в полной мере проявились Васины способности. Если бы не он, то не знаю, что делал бы и сам капитан. Даже капитан попал там под чуждое влияние.
Надо сказать, что Сирена вращалась в стороне от нашего пути, но когда мы вынырнули из подпространства и огляделись, то обнаружили, что не туда прибыли. Это случается. Не то что один человек, но и целый коллектив может не туда заехать. Выяснилось, что отдельные неполадки были в системе ориентации звездолета и один двигатель не тянул, а другой самопроизвольно впадал в форсированный режим. На всякий случай капитан подвел корабль к ближайшей планете — это и оказалась Сирена, — вывел его в инерционный полет на круговую орбиту и послал нас в обычную разведку. Капитан же, навигатор, оба механика и ремонтник Вася остались на корабле наводить порядок. Мы высадились на планету, поставили, как положено, защиту вокруг катера и приступили было к работе… Тут, для того чтобы дальше было понятно, я прервусь и воспользуюсь записями в памятных браслетах. Такой браслет, фиксирующий звук, а при необходимости и изображение, есть у каждого разведчика. В него можно наговорить свои впечатления от увиденного. У Васи в коробочке лежат эти розоватые, подобные аметистам кристаллики, и он иногда перебирает их. При этом на его выразительном лице возникает странная улыбка и видно, что его обуревают сложные, вряд ли поддающиеся расшифровке чувства. Вася знает, что я пишу эти заметки в назидание грядущим поколениям, он кое-что читал, ибо я всегда дарю ему опубликованное. По моей просьбе он и принес кристаллы, а воспроизводящий аппарат у меня свой. Я не стал прослушивать при нем, и Вася вскоре ушел, поскольку беседа в тот вечер у нас не клеилась. Вася очень уважает меня, но все же смотрел с сомнением, словно хотел сказать: как-то ты из этого сюжета выпутаешься, хватит ли у тебя мужества быть беспощадным к самому себе, как того требует истина? Сомнения его имели почву, но если самокритика наше оружие, то пусть не скажут потомки, что мы не умели им пользоваться. Мне было трудно писать о событиях на Сирене, но я преодолел себя, как это сделал бы на моем месте каждый член нашего экипажа… Итак, Вася ушел, а я вложил кристаллик в гнездо, нажал кнопку и услышал собственный голос. Меня легко узнать: эль я вообще не произношу, а вместо эр издаю глухое рычание. Попалась примерно середина моего разговора с капитаном.