Страница 33 из 69
Ключевая фраза действовала ошеломляюще. Как правило, собеседник, обманутый человечьим снаружи обликом Кащея, начинал второй заход — с тем же результатом. Замы выдерживали иногда до пяти попыток и уходили, тряся головами.
— …На покое Кащей сохранил привычки, — продолжал свой рассказ Пан Перунович. — И леший об этом знал. Он молча выслушал упреки и угрозы, причем Кащей не унялся и после того, как дали свет. А потом Кащей стал хвастаться, как он внедрял почасовое планирование научной работы, и тут Неотесанный Митяй сорвался и сказал… поймите правильно, Нури: конечно, леший грубоват в чем-то, хотя в целом добр и всех приемлет… нет, я не оправдываю его…
— Так все же что сказал леший? — не выдержал Нури.
Пан Перунович вздохнул.
— Леший… посоветовал ему заткнуться. Да. И ушел. Нури, он думал о красоте, а тут Гигантюк, которому плевать на красоту…
— А я лешего не осуждаю, — сказал Нури. — До ведись мне, я бы тоже…
— Я понимаю, — Пан Перунович долго с чувством жал руку Нури. — Я понимаю, это вы так, чтобы меня утешить, а все равно приятно. Вы у нас человек новый, прямо оттуда, и ваше мнение для нас вдвойне дорого. В конце концов все, что мы здесь делаем, это ведь для вас. Реальный мир не может без сказки. Он, не побоюсь сильного выражения, без сказки пропадет, и вот тут нам важно знать ваше мнение: то ли мы делаем, получается ли у нас?
— Получается, — заверил Нури. — То, что нужно. Это не только мое мнение. Вашу деятельность высоко оценивает и секция социологов из акселератов ползунковой группы.
— Приятно слышать, Нури? Так на чем мы остановились? Да, на Василиске…
Случилось это вскоре после конфликта лешего с Кащеем. Надел раз Пан Перунович шапку, подключился, а контакта нет.
Змееныш шипит, глазки сузились, поблескивают неприятно. «Может, я не о том думаю?»— решил Пан Перунович и стал вспоминать приятное: как они выводили Жар-птицу. Цыпленок был покрыт редким розовым пухом, светился в темноте и обжигал ладони, когда его брали в руки. Не знали, чем кормить, и зря старалась подсадная мачеха-курица, склевывая рядом пшеничные зерна: цыпленок стучал каменным клювиком по зернам, но не брал их. Все впали в траур. С таким трудом вывели, а чего стоило создание термостойкого белка — о том только Сатон мог бы рассказать, это он координировал деятельность целого куста НИИ, которым была поручена работа над белком! А что вы думаете, сотворить сказку без привлечения науки… И подох бы цыпленок Жар-птицы, когда б не Иванушка. Как раз у него был день рождения, и заявился он в детскую в новом кафтане. Видит: цыпленок уже на боку лежит, еще, правда, горяченький. Так жалко ему стало… «Цыпочка ты моя», — говорит Иванушка и берет цыпленка в руку, кладет на ладонь, а тот один глаз приоткрыл и последним усилием — хоп и склюнул с манжеты жемчужину! И вторую!!
— Понимаете, Нури, — разволновался, вспоминая, Пан Перунович, — ведь это взрослая Жар-птица и зерно клюет, и сердоликовую гальку в ручьях находит, а пока она цыпленок — только мелкий речной жемчуг потребляет! Но мы-то откуда могли это знать, ни в одном же источнике не указано… Сижу перед змеенышем, вспоминаю эти прошлые наши заботы-хлопоты. И тут мне подумалось, вы не поверите, Нури… Мне вдруг подумалось: ну и пусть, ну и подох бы цыпленок — и черт с ним, возни меньше было бы, а то у всех волдыри на руках от ожогов, тоже мне забота… Смотрю, а змееныш ощерился, два верхних зубика вперед выступают, и в щелочке между ними капелька такая прозрачная висит. Передернуло меня от отвращения, и злоба в сердце поселилась. Ищу глазами, чем бы змееныша по головке стукнуть, и вижу — у соседней камеры мерный стержень стоит, но не дотянуться мне до него. Сдернул я шапку, только присоски чмокнули, схватил стержень… Держу его и думаю: чего это я так? И страшно мне самого себя стало… Вы, Нури, уже поняли — контакт установился. Только в обратном порядке: не я на него, а Василиск на меня своим психополем действовал. Представьте, какова же сила злобы в маленьком змее была, если он на меня из камеры смог подействовать и такие гнусные мысли во мне пробудить!
Пан Перунович помолчал, успокаиваясь.
— Ну, а дальше? Что ж, дальше все было, как и должно было быть. Всем коллективом думали, а понять не могли, как это так получилось, что добро змее внушали, а зло выросло. Старик Ромуальдыч за ночь перемонтаж сделал, пять шапок подключил, а утром мы, уже впятером, стали вокруг камеры, шапки надели… но только ни о чем хорошем не думается, всякая ерунда в голову лезет, и вроде как слышу я нелестные мысли лешего обо мне… а что обо мне Иванушка думает, того и не высказать! Ну и я… тоже подумал: что там Иванушка, дурачок — он и есть дурачок, что с него спросишь… Леший первый понял, снял с себя шапку, оглядел нас исподлобья, вздохнул и ушел. Такие дела… Не одолели мы Василиска, он нас одолел. Потом, конечно, мы еще пробовали, чаще в одиночку и почему-то тайком друг от друга… Ничего не получилось. Да и к камере приближаться стало трудно: поле злобы вокруг нее, и ничто это поле не экранирует. И поняли мы, что пустили на землю зло. Не желая того, но разве это оправдание! А Василиск, видим, растет, пришлось строить вольер, конечно, за территорией поселка. Пока туда камеру с Василиском тащили, все переругались, чуть до драки не дошло. Втащили, отошли подальше, помирились и длинной веревкой, что привязали заранее, открыли крышку… Василиск выполз на зеленую траву, длинный и страшный, как смертный грех. Подполз к сетке, уставился на нас, и мы попятились, охваченные ужасом от нами содеянного. А ведь мы еще не знали тогда, что он растет непрерывно, пока жив… Вольер был открыт сверху, и мы видели, как свалилась пролетавшая птица и как Василиск проглотил ее, не дав упасть…
Тяжко вздохнул Пан Перунович, вытер холодный пот и продолжил рассказ:
— Что нам было делать, как поступить? Убить Василиска? Но кто решится? Мы прекратили работу, Нури. Сейчас это не работа, это мы так, суетимся понемногу. Последним появился тянитолкай, и мы сразу отдали его вам, поскольку разуверились в собственной способности сотворить добро воспитанием, поскольку, как говорит Иванушка, погрязли в грехах и эгоизьме. Через мягкий знак произносит это слово, чтобы обиднее было, и правильно, если мы до того опустились, что друг друга подозревать стали. А разве не погрязли, а Василиск-то откуда? Мы каждый день смотрели на него издали. Змей наваливался на сетку, она прогибалась, и мы понимали, что ему ничего не стоит порвать ее. Так и случилось… В одно утро вольер оказался разрушенным, и след тянулся через перелески за озеро к болоту. Заметный, скажу вам, след!.. В озере плавала кверху брюхом отравленная рыба, на берегу мы обнаружили останки птицы Рух, разорванной пополам. Олень Золотые Рога, у нас их всего два было, валялся бездыханным. Было у нас дерево райское, гордость Леса: на одном боку цветы расцветают, на другом листы опадают, на третьем плоды созревают, на четвертом сучья подсыхают. На нем всегда Жар-птицы гнезда вили. Так это дерево оказалось словно раскаленной железной полосой опоясано и надломлено, потеря невозместимая! А на зеленом островке посреди болота, где обосновался Василиск, деревья усохли. И всю эту беду Василиск натворил между делом, просто так, ведь животные даже не были съедены…
В Заколдованном Лесу к трагедиям не привыкли. Звери в большинстве питались растительной пищей, а хищники промышляли помалу и без явного злодейства. Так, ежели Серый Волк по случаю задирал овечку, то какую похуже и обязательно перед тем безвыходно в лесу заблудившуюся. А чтобы вот так — р-р-аз и готово! — этого не было, этого себе никто не позволял. Объяснялось это просто. Сказочные формы жизни едва нарождались, и потому еще на стадии пред воспитания творцы внушали всем необходимость сдерживать до поры природные инстинкты.
Злодеяния, учиненные Василиском, привели население Заколдованного Леса в состояние длительного шока. Мирная жизнь была в одночасье сломана, идиллическое течение ее нарушено. Тоскливое ощущение вины нависло над поселком, животные жались поближе к той рощице, где обитали единороги. Даже Яр-Тур, страху не знающий, вылез из чащобы и пасся в пределах видимости. Звери чувствовали, что если кого и опасается Василиск, так это единорогов. И действительно, в свое болото змей заполз не по прямой, он далеко обогнул рощу с единорогами. Это было видно по следу: где он полз, там пожухла трава.