Страница 21 из 69
— Вы уже вмешались. А где остальные?
— Один в отпуске, двое в массиве. Как вы догадались?
— Значит, четверо. Так и думал, необходимый минимум. А догадался по бороде: ваши отпускники не бреются… Вы полагаете, они не замечают подмены?
— Не знаю. Вообще-то мы похожи.
У костра ободранную антилопу насадили на кол и соорудили нечто вроде вертела. До обеда было еще далеко, но тот, кто думает, что зажарить на вертеле хотя бы барана — пара пустяков, жестоко ошибается: дело это длительное. Повар из старших прикрыл голову красивым лопухом и занялся готовкой. А двое младших полезли на дерево, которое дополняли птицы, живущие среди синих цветов. Птицы не улетели; пацаны, пудря носы пыльцой, долго нюхали цветы и сорвали самую красивую кисть. Ее потом разделили надвое и вручили Олле и Нури — видимо, в знак признания. Но это уже было позже, а пока они вели неспешный разговор с вождем о том о сем. Как заведено между настоящими мужчинами, говорили в основном о работе, и вождь произнес длинный монолог:
— Вся деятельность ИРП строится на вмешательстве в природу. Естественные процессы слишком растянуты во времени, а нам хочется скорее, хочется уже сейчас видеть Землю зеленой и чистой. В условиях же многостороннего внелабораторного воздействия на наследственную клетку генетические трансформации не всегда предсказуемы. У нас в лесном массиве ежечасно рождаются мутанты — собственно, в этом основа реставрации. Ведь утраченный вид можно возродить в результате отбора среди множества мутантов. Так делала эволюция, нам, к сожалению, это удается очень редко. И мы отбора почти не делаем, мы рады всему новому. Если уж возникло нечто жизнеспособное — пусть живет. Вы что-нибудь имеете против зеброзубра? Я — нет. Иногда по единственной уцелевшей ископаемой или найденной в музее живой клетке удается восстановить животное, если удачно подобран реципиент. Вы знаете, конечно, что в одном из филиалов таким способом воссозданы мамонт и белый носорог?.. Рождаются и странные химеры, вроде трагически погибшего козлокапустного гибрида, в слившихся клетках которого генетики обнаружили полный набор хромосом козла и цветной капусты. Прижилась соболиная свинья, никому не мешает вкусный зверь Волчья Сыть — полосатый от носа к хвосту, но не барсук. И все рады черничному арбузу и той корове-скороспелке, которую так любит Сатон. Что до меня, то мне милей моя привычная буренка: я сам ее дою, когда бываю дома. — Евгений Петрович славно так вздохнул и прикрыл глаза. — А ведь это все мутанты. Как и ваш, Олле, пес, который, я заметил, мается вон там, на скале, в одиночестве и, я знаю, хочет пить, но не решается отойти, боясь, что с вами что-нибудь плохое содеется.
— Я сам об этом все время думаю, — пробормотал Олле.
— Значит, родители этой детворы…
— Вот именно, мастер Нури, вот именно. Где-то там на хвостах раскачиваются. — Волхв махнул рукой в сторону леса. — Иногда, очень редко, мы, волхвы, в их среде обнаруживаем человеческого детеныша, мутанта в первом поколении. Мы следим за мамашей и после отнятия от груди забираем ребенка сюда, ибо негоже человеку жить среди обезьян, даже если ему всего год от роду.
— Но ведь это еще младенец! И вы сами растите и кормите? Я понимаю, конечно, год — это крайний срок, потом уже будет поздно… — Нури был взволнован до глубины души. — А ведь среди обезьян такое дитя смотрится уродом, да?
— Как всякий мутант в своей среде… Сами, конечно.
— Вы… — Нури не находил слов. — Вы герои, дорогие товарищи!
— Благодарю вас, мастер Нури. Очень верное наблюдение, — Евгений Петрович потупился. — Но это сначала, потом стало легче. Сейчас мы уже все вместе и кормим и воспитываем. Уже сложился коллектив вентов.
— Вентов?
— Составление от «венец творения». Хорошо, а? Плохо, что за последние два года мы не нашли больше ни одного ребенка. А бывало, приносили сюда двух и даже трех за год. Следим сейчас за одной мамашей, у нее обнадеживающий малыш…
— Вас всего четверо?
— Да. Кроме меня еще врач, палеозоолог и лингвист.
— И все же… Почему вы держите это в тайне?
— Ничего мы не держим. Просто работаем, сводя свое вмешательство к возможному минимуму. Это самое трудное — не вмешиваться. И никакой учебы, только показ на собственном примере… Живем среди них, полагая, что лучшего способа познать жизнь перволюдей быть не может. У нас обширная программа, и мы ее выполняем. Или вы сомневаетесь в нашей компетенции?
Олле не сомневался. Он еще не встречал волхва, не имеющего докторской степени.
— Пока мы справляемся сами, понадобятся еще люди — привлечем. И нет ни одного довода в пользу огласки. Изъять вентов отсюда? Но это значит лишить их жизненной среды. Среди нас, в городах, они жить не могут. Так что же, содержать в вольерах? Превратить в подопытные объекты? Ну, предлагайте! Здесь их племя, свое братство, в котором они вырастают до человека…
День уходил незаметно в трудах и заботах. Венты воистину в поте лица добывали хлеб свой насущный, не ища работу, но и не отлынивая от нее. Среди них не было главного, если не считать Евгения Петровича, который трудился на равных и иногда исполнял роль советчика. Олле и Нури как-то сразу вписались в коллектив. Венты с неназойливым любопытством приглядывались к ним, жестами приглашая принять участие в еде или работе. А заняты были все от мала до велика. Теперь Нури видел уже своеобразную грацию в угловатых движениях жилистых рук, занятых переборкой ягод, или нанизыванием грибов на прутья, или плетением корзин, неуклюжих, но вместительных и прочных. В корзины ссыпали подвяленные на солнце ягоды и фрукты и уносили в пещеру, во второй зал, где было темно и холодно. Венты были дружелюбны, конфликты в этом коллективе начисто отсутствовали.
— Похоже, они поют?
— Переговариваются, мастер Нури. Язык мы только создаем. И знаете, достаточно пока ста слов для общения. Это не моя сфера, но наш лингвист, теперь уже палеолингвист, утверждает, что особенности строения органов речи у вентов затрудняют произношение согласных. Отсюда вынужденная певучесть языка: а, о, у, ы, э… Очень сложное дело — отбор слов действительно необходимых: наше, работа, на, возьми, хорошо, друг… Мы не спешим, но постепенно расширяем лексикон, ибо замечаем у вентов рост потребности поделиться радостью.
Двое ребят промывали антилопьи жилы в ручье, вытекающем из озерца, и привязывали их к нижним сучьям дерева. К другому концу крепилась палка, жила с силой закручивалась и оставлялась для просыхания.
— Заготовка для тетивы, — объяснил вождь.
— А что, нельзя все это доставить из Центра в готовом виде?
— То есть взять на иждивение? — удивился Евгений Петрович. — И воспитать племя паразитов, отлучив их от труда с самого начала. Мы не рискнули на такой нечеловеческий эксперимент… Лес снабжает нас всем необходимым. Мяса хватает круглый год. Фрукты и ягоды запасаем. Добываем и дикий мед, но не вдоволь, и это правильно: лакомство — оно и должно быть лакомством… Слушайте, Олле, ну что вы мучаете животное — зовите его.
— А можно? А они как?
— Я разъяснил, что у вас есть друг. И они поняли, венты. К некоторым животным они относятся как к членам племени. Иногда сюда приходит в гости почти ручной гепард…
Есть закон: чем меньше собачка, тем больше радости она излучает при встрече с хозяином. Гром опроверг этот закон. Услышав призыв, он выскочил из-за камня по ту сторону озерца, в неимоверном прыжке преодолел преграду и кинулся к Олле. Он облизал ему лицо, и плечи, и руки, окружил его черным рычащим вихрем сплясал собачий танец радости. Потом — вежливый пес — потерся о Нури: тебя я тоже помню. И сел, прижавшись к колену Старшего, до ушей полный чистого счастья.
Венты, спрятав младших за спины, стояли с копьями наготове. Видимо, Евгений Петрович разъяснил не все, ибо понятия не имел о неистовом темпераменте этого огромного черного зверя.
Олле обнял пса:
— Это дети, Гром. Дети!
Кто-кто, а уж Гром знал детский запах. Но если Старший говорит «дети», значит, так оно и есть. Гром вильнул хвостом: буду охранять. Впрочем, кажется, немножко детей здесь есть.