Хикикомори

Экран бросает на его лицо матовый отсвет; у его ноги, под столешницей, едва ощутимо вибрирует процессор. На подоконнике стоит пустой террариум, снаружи стемнело. В свете фонаря снежинки кружатся, словно комариный рой, свет, льющийся в окна эркера, разномастными четырехугольниками ложится на стены комнаты: очертания трапеции падают на корешки книг, на одной из стен выделяется силуэт его собственной тени. Наружу ведут две двери: та, что отделяет его комнату от комнаты Анны-Мари, закрыта; в широком проеме той, что выходит в коридор, стоит отец. Он делает шаг, и его лицо озаряется светом. Видны его точеные черты, огромные, как лопаты, руки. Чересчур огромные для тех филигранных инструментов, которыми он владеет, для лезвий и скальпелей.

Обогнув матрас, Оскар смотрит через плечо сына на монитор. Не глядя на клавиатуру, парень управляет прицелом, направленным на двухэтажное помещение, сплошь уставленное автомобилями. На нем наушники, но он все равно чувствует дыхание за спиной. Из-за грузовика выскакивает военный, пальцы Тиля давят на «X», «A» и «W», герой прячется за ящик. Его туловище непроизвольно сжимается, словно прятаться приходится ему самому.

– Разве ты из этого еще не вырос? – на плечо ложится изборожденная морщинами рука, отец чувствует, как в его предплечье пульсирует энергия, сквозь футболку от тела исходит жар, словно от заряженного агрегата, который при прикосновении к нему выбрасывает излишнее тепло.

– В чем дело, папа? – Тиль жмет на «эскейп» и стаскивает наушник с одного уха.

– Хочу сказать, что у каждого периода в жизни есть своя задача, с которой необходимо столкнуться лицом к лицу, дабы обрести собственные очертания, – произносит отец. Тиль глядит на него в полнейшем непонимании.

– Ну и вообще, ужин готов, – добавляет он и убирает руку с плеча сына.

Тиль поправляет наушник, вновь клацает по «эскейпу» и дергает курсор. Его персонаж, вооруженный снайперской винтовкой, выскальзывает из укрытия и, виляя между машинами, прокрадывается ко внутреннему двору, уставленному ракетами. Еще довольно долго в воздухе витает запах ментола, сопровождавший появление отца.

В то время как Тиль, напрягая каждую мышцу, чтобы суметь вовремя отреагировать и уклониться от града выстрелов, по-прежнему не решается распахнуть ворота, ведущие во двор, полагая, что там его поджидает засада, Оскар принимается расхаживать по комнате. Парень собирается с силами и толкает створку ворот, охватить взглядом все возможные точки укрытия практически невозможно. В отражении оконного стекла Тиль видит, как отец продолжает нарезать осторожные круги, словно и он ищет, где прячутся враги. Останавливается у буквы «А» в слове «КРОВАТЬ», трет носком заглавную букву. «Пишет, как курица лапой», – бормочет он. Замирает под лампой, слегка пинает матрас:

– Тиль…

Тот не реагирует.

– Эй, тебе и впрямь так удобнее?

Выстрел. Персонаж Тиля, пораженный, падает на землю.

На выходе из комнаты ему приходится зажмуриться. Из столовой доносятся звуки. Карола с тонко подведенными глазами и стрижкой «паж», радостно покачивая головой, проносится по коридору в сторону кухни. Открывается и вновь захлопывается дверца холодильника. Тиль пересекает просторную гостиную – Анна-Мари, как и ранее днем, лежит на кушетке. Камин по-прежнему отбрасывает пляшущие тени, уютно потрескивает древесина. Вдали слышен гул машин, из-за створчатых дверей долетает звон посуды и столовых приборов.

– У меня нет никакого желания, – произносит Анна-Мари, обращаясь к брату, будто одно его присутствие давит на нее. – Есть сегодня не хочу.

Оскар накрывает большой обеденный стол, по ореховой столешнице которого всегда с гордостью проводит рукой, показывая квартиру гостям. Мясная и сырная нарезки разложены как бы небрежно, но вместе с тем изысканно; между ними – крохотные пиалы с корнишонами и редисом, различные виды горчицы в баночках, по центру – полная корзина хлеба. Мужчины садятся. У Тиля, как и у Оскара, ясные голубые глаза, еще больше выделяющиеся на фоне густых бровей. Парень мажет хлеб маслом, оставляя волнистые борозды, кладет сверху пару ломтиков мортаделлы и капает дижонской горчицы. Еще будучи ребенком, он отказывался идти спать, пока Карола не давала ему бутерброд, на котором волнами лежало масло, посыпанное солью, так что он мог водить по нему языком и представлять себе море, накатывающие волны, кружащих над головой бакланов и раскаленный песок.

Возвратившись из кухни, Карола ставит в прозрачное, слегка запотевшее ведро бутылку «Просекко Спуманте». Протянув друг другу по кругу руки над столом, все желают приятного аппетита. Прежде чем укусить бутерброд, Тиль достает из кармана конверт и подсовывает его Оскару, который в это время осторожно, словно это весьма затруднительная операция, отправляет себе в рот целый огурец. Карола делает вид, что не замечает письма, будто за столом ему вовсе не место. Оскар промакивает губы салфеткой, не спеша отпивает сок из стакана и лишь затем разворачивает послание и, вытянув руку, подносит к лицу. Уголок бумаги почти касается торчащих из корзины булочек и багетов. Тиль упирается взглядом в оборотную сторону листа, незаметно подрагивающего в руках у отца. Он и так знает, что в нем. Его «не допускают к выпускным экзаменам, рекомендуя по-новому сориентировать собственное «Я».

– Полный произвол, – сообщает отец, бросив взгляд на Каролу, которая лишь качает головой. Вот он, переломный момент. «От имени преподавательского коллектива, Ваша фрау Кениг» – вот уж кто точно скребет, как курица лапой, считает Оскар.

Карола предпочитает благородные, черные, плотно облегающие фигуру ткани. Скрестив руки, она стоит, облокотившись о стену. Груди прижаты к телу, словно бандажом. В руке у нее бокал, пузырьки стремятся вверх, разбегаясь по поверхности стекла на уровне сердца. У окна, выходящего на проезжую часть, Оскар покачивается туда-сюда. Тиль по-прежнему сидит за столом, изучая собственные колени, и теребит край футболки, скручивая его, как самокрутку.

– Тиль, скажи что-нибудь.

Парень пятками колотит по ковру. Вот там, аккурат над цветком, он в детстве играл, там случилась авария с его машинками и кончалась дорога, по которой он их возил.

– Мы с тобой разговариваем! – Карола отставляет бокал и плавно опускается на стул во главе стола. – Знаешь, – ее голос звучит так, будто она собирается рассказать очень, очень длинную историю, – у тебя всегда было время для себя. Тут тебе не в чем нас упрекнуть. Мы видели, как шло твое развитие, даже если другие не принимали это во внимание. Ты знаешь, что ты не такой, как все, что в тебе есть нечто особенное, что не каждому дано. Наша задача – позволить этому развиться, и для нас это важнее, чем какой-либо аттестат, – она делает глубокий вдох. – То, что тебе сразу же дарят микшер, виниловый проигрыватель, рекордер и всякое такое, стоит тебе проявить хоть каплю интереса к музыке и композиторству, – это не в порядке вещей. Ты вообще это осознаешь? Когда твой друг Ян решил заняться скалолазанием, тебе даже не надо было ни о чем просить – у тебя сразу же появилось все необходимое, мы тут же записали тебя на ближайшее свободное время к – как его звали?

– Штейгер, – сообщает Оскар.

– Спасибо, к герру Штейгеру, который сделал для тебя исключение и взял в группу для продвинутых, поскольку там уже числился Ян. Все это – особые условия для развития, понимаешь? – Она делает глоток из бокала. – Или когда фрау Кениг отказывалась брать тебя в поездку в Каррару, когда все подписались под тем, что тебе нужен тайм-аут…

– Почти все, – бубнит Тиль.

– Ян не в счет, он всегда на твоей стороне. Даже не буду перечислять все те начинания, в которых мы тебя поддерживали.

– Потому что больше нечего вспомнить.

– Прошу прощения? Разумеется, мне есть что вспомнить. Я целую книгу могу написать.

– Тогда назови хотя бы три примера!

– Например, тот случай, когда ты вздумал получить юношеские судоходные права за три недели до того, как должен был впервые выйти в море в качестве шкипера.