Наледь

Синельников в общем был доволен тем, что ему быстро удалось отделаться от Воронова. Вчера всю ночь главный инженер кутил с друзьями, а теперь у него трещала голова. Ему хотелось бы свернуть домой и поспать немного, но он опасался, что начальник ждет его специально и хочет проверить: когда уходит главный инженер на обед. А потом при случае напомнит ему: "Мы должны уходить с работы последними. Мы - руководители. За нами смотрят, равняются по нас..."

Синельников быстро гнал машину по красновато-желтой пыльной дороге с шершавым щебеночным покрытием к центру города, как условно назывался в Тихой Гавани район Управления. Здесь, среди двухэтажных домов на увалистой, точно спиленной сопке красовалось трехэтажное белое здание с тяжелым фронтоном. Оно строилось под трест, и теперь его просторные кабинеты, кроме Управления, занимал Дом техники, а на первом этаже расселились еще и монтажники.

Синельников быстро поднялся к себе на второй этаж. Его кабинет находился рядом с кабинетом начальника, а промежуточную комнату, как и обычно, занимала секретарша. Она встретила его приветливой улыбкой, кокетливо откинув голову и подставляя щеку для поцелуя.

- Что за глупости, Неля! - строго сказал Синельников.

- Да никого нет.

- Черт знает что! - недовольно проворчал он и торопливо поцеловал ее в щеку.

Это была совсем еще юная девушка с копной коротко остриженных черных волос, тонкошеяя и оттого похожая на черную хохлатую птицу. Она приехала сюда два года назад по комсомольской путевке, перебрала несколько профессий, пока Синельников не приютил ее у себя.

- Где Лукашин?

- Только что ушел на обед.

- Пешком?

- Разумеется.

- Моционит... Успею догнать?

- Конечно.

- Ну пока! Ступай обедать, Неля, - бросил на ходу Синельников.

Начальника догнал он на просеке, проложенной под высоковольтную линию. Лукашин стоял на тропинке возле стальной опоры и, прикрываясь рукой, смотрел наверх - там сидел, нахохлившись, ястреб возле свитого на самой макушке гнезда.

- Неплохо приспособился, а, деятель?! - заметил он, радостно щурясь. Умнейшая тварь.

Лукашин любил прогулки - его сухое, серого цвета, словно пропыленное цементной пылью лицо выражало постное благодушие.

- А может быть, он подстерегает владельца этого гнезда? Кто знает, поддержал разговор Синельников.

- Отвез новичка?

- Ознакомил.

- Ну, какое впечатление?

- Да не поймешь его: на вид - битюг здоровый, а ломается, как разборчивая барышня, - то ему не по душе, это не по сердцу!

Лукашин безмятежно улыбнулся.

- Да, на вид он ничего парень. Что ж, поживем - увидим.

4

Надежды Воронова на семейную жизнь не оправдались. Его невеста, или полужена, как он говорил, ответила, что приехать не сможет - очень занята...

И теперь он помимо воли своей в часы тягостного вечернего одиночества думал о ней, об их встречах, о прошлой ленинградской жизни.

Его поездку на Камчатку некоторые из друзей, и особенно она, назвали в свое время бегством сумасшедшего. В самом деле, доказывали они, уезжать из Ленинграда, из проектного института к черту на кулички рядовым производственником - дело совсем неразумное. К тому же Воронов занимался по вечерам в консерватории, и друзья видели в нем будущую музыкальную знаменитость. А она именовала его "мой композитор", и то, что это произносилось сперва в шутку, а потом вполне серьезно, было естественным. Воронов и не оспаривал их, он потихоньку от друзей завербовался на Камчатку и покончил с этой "музыкальной комедией", как он сам говаривал...

Воронов вспомнил тот летний день, когда он в расшитой рубашке с закатанными рукавами зашел в последний раз в проектный институт. За одним из столов с ним по соседству сидела она, Марина.

- Пошли, - поманил он ее.

- Куда ты меня ведешь? - спросила она в коридоре. - Что-нибудь случилось?

- Потом, потом скажу.

И только на улице, когда она отказалась идти дальше, он показал ей направление и билеты.

- Ты что, с ума сошел? - Она растерянно смотрела на него. - А как же я?

- Ты? - он в недоумении пожал плечами. - Если захочешь, то приедешь.

- Ты в самом деле уезжаешь? - спрашивала она с испугом. - Послушай. Сейчас же иди и сдай билеты.

- Марина, это невозможно...

- Как невозможно?! Что ты говоришь? А я для тебя ничего не значу?

Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала по-детски навзрыд. Он не ожидал такого исхода и растерялся. Женатыми они не были. И пожениться не собирались. По крайней мере в ближайшее время. "Не к чему нищету разводить", - думал Воронов. И в самом деле - получал он всего тысячу двести рублей, жил в каком-то чулане, Видов на прибавку и на квартиру никаких. Идти в зятья, в директорскую квартиру папы, не хотел, гордость не позволяла... Так они и жили недолгими встречами наедине да надеждами. И вдруг эти слезы при расставании!..

- Ну ничего, ничего, - он неуклюже утешал ее. - Пока поживешь здесь... А там видно будет, захочешь - приедешь.

- Поживешь, приедешь... - говорила она, вытирая слезы. - Как все просто! И он все уже решил за меня.

- Да ведь я один уезжаю.

- Боже мой! А я тебе просто знакомая? Да?

- Ну, виноват... Извини.

- Так почему же ты не посоветовался со мной?

- Я знал, что ты; будешь против, - простодушно ответил он.

- И это говорит человек, с которым столько пережито!.. А до него ничего не доходит! Спокоен, как деревянный истукан.

- Успокойся, успокойся, - он попытался обнять ее за плечи.

- Не трогай меня!

- Ну, хорошо, хорошо...

- Чего же хорошего?! - она обернулась к нему, тревожно смотрела в глаза. - Да что с тобой случилось? Какая тебя муха укусила? Зачем тебе нужна эта поездка?

Зачем? Что он мог ей сказать?

- Ты словно бежишь от чего-то? Может быть, от меня?

- Мариша! - он взял ее руку. - Я не могу тебе ответить так просто... Я еще сам многого не понимаю. Но ты здесь ни при чем. Тебя я люблю по-прежнему. Только не по себе мне как-то здесь. Будто я на чужом месте сижу и не своим делом занимаюсь.

- Почему не своим? Может быть, ты имеешь в виду консерваторию?

- Я - инженер, друг мой, и пора с этой художественной самодеятельностью кончать.

- Ну бог с ней, с музыкой! Но ведь ты проектировщик! Чего тебе здесь недостает?

- Какой я проектировщик! Я негр. И с меня хватит.

- А там тебе что, златые горы приготовлены?

- Мне уже тридцать лет... Я хочу жизни... Или по крайней мере настоящей работы.

- Пойми, Сережа, нам нельзя расставаться.

- Хочешь - я вызову тебя.

- И я стану домашней хозяйкой. Спасибо!

- Что-нибудь придумаем и для тебя.

- Сергей, не уезжай!..

Как давно это было! Казалось, не два года прошло с той поры, а целые десятилетия... Жизнь на пустынных морских отмелях, в глухих камчатских поселках, в заснеженных зимовьях. И все один, один... На Камчатку он не вызывал ее: боялся, что не приедет. Вот теперь позвал...

И все-таки он твердо знал, что поступил тогда правильно. Попав сразу по окончании института в проектный отдел, он смутно чувствовал какую-то скованность, неловкость, будто на него силком натянули тесный костюм и посадили в приличную незнакомую компанию. Его, деревенского парня, ширококостного, буйного, не могли приковать к месту расчетные нормативы, чертежная доска и справочники. Он потянулся к музыке - вспомнил увлечения детства: виртуозную игру на балалайке, гитаре... И даже духовой оркестр! На чем он только не играл. А потом и сочинять пробовал - песни, вальсы... Но суть оставалась все той же: полуголодная жизнь в чулане и все те же расчеты опорных узлов, подкосов, стоек...

Друзья коллекционируют марки, книги, значки и наклейки со спичечных коробок, мечтают о диссертациях и туристических походах, пьют по вечерам кофе с ликером. Воронов знал и чувствовал, что где-то рядом, как за стенкой, ворочается, шумно дышит, точно бык, другая - сложная и трудная жизнь с месивом и грязью, с нуждой и заботами. Живешь как в затоне, думалось иногда, и грызла душу растущая тревога. Так прошло четыре с лишним года. И наконец он решился.