Солженицын и Сахаров

Однако главной темой нового тома является подробное описание постепенного, медленного, но неуклонного изменения настроений и поведения заключенных, о разных формах пассивного и активного сопротивления, начиная от побегов и протестов и кончая попытками вооруженных восстаний. С волнением читаем мы скрупулезное описание некоторых известных Солженицыну побегов (чаше всего неудачных) из тюрем и лагерей. Что касается Кенгирского восстания заключенных, по-видимому, самого крупного за всю историю ГУЛАГа, то его описание составляет центральную и наиболее впечатляющую часть третьего тома разбираемой книги. Солженицын с удовлетворением отмечает, что в Особлагах большинство обнаруженных зэками стукачей тайно убивались. Он радуется каждому факту сопротивления произволу. Он не скрывает своего торжества при описании Кенгирского восстания и сожалеет, что не все бараки и не все категории заключенных приняли в нем участие. Даже заголовки говорят сами за себя: "Ветерок революции", "Когда в зоне пылает земля", "Цепи рвем наощупь", "Сорок дней Кенгира". И было бы, конечно, несправедливо в отношении Солженицына отмечать, что в данном случае он сам (вопреки своей, изложенной во втором томе концепции) оправдывает право угнетенных подниматься и восставать против своих угнетателей, отвечая насилием на насилие, что он оправдывает право рабов на революцию во имя свободы и справедливости.

В своих рецензиях на первый и второй том "Архипелага" я уже высказывал оценку этой книге, как об одном из ценнейших свидетельств эпохи, как об одной из самых великих книг XX века. Нет никаких оснований изменять эту оценку после прочтения третьего тома. Сам Солженицын в "Послесловии" извиняется перед читателем за чрезмерную громоздкость своего произведения и его некоторые художественных недостатки. Эти извинения, однако, в меньшей мере можно принять как раз в отношении третьего тома. Ибо этот том в гораздо большей степени, чем первые два опирается на личный опыт автора, что придает ему

208

скорее характер художественных мемуаров, чем исследования. Но Солженицын, как писатель, особенно силен как раз в описании событий, которые он сам видит и помнит, и именно это делает центральные главы третьего тома наиболее художественно достоверными и впечатляющими. Однако, несмотря на то, что третий том достойно завершает громадный труд автора "Архипелага", общее отношение к этой книге и в западных странах, и в СССР в последние год-полтора неуловимо изменилось. Выход третьего тома "Архипелага" уже не был сенсацией, и многие органы печати западных стран посвятили этому событию лишь краткие сообщения. И хотя теперь перед читателем лежит законченной вся книга Солженицына, которая, как я уверен, навсегда останется главной книгой его жизни, о ней говорят, пишут и спорят гораздо меньше, чем при выходе в свет одного лишь первого тома. Этому обстоятельству, видимо, есть несколько причин.

Говорит ли Солженицын правду?

Резонно спросить - почему вообще перед читателем может возникнуть такой вопрос? Ведь мы знали Солженицына как страстного правдолюбца, как автора призыва "Жить не по лжи", как бесстрашного критика и разоблачителя тех преступлений и той лжи, которые он видел вокруг себя. И все же такой вопрос возникает, причем в первую очередь в Западной Европе, где он теперь живет, и где он имеет возможность в полный голос говорить все то, что он думает и печатать все, что выходит из-под его пера.

Солженицын сам не раз заявлял, что в прошлом он совсем иначе представлял себе Запад, чем сегодня, когда он видит его вблизи. Но и Запад в последние годы стал глядеть на Солженицына во многом иначе, и это касается в первую очередь интеллигенции, студенчества, не говоря уже о политически активной части рабочего класса. В своих многочисленных политических статьях, пресс-конференциях, письмах, телевизионных и иных выступлениях и речах Солженицын, как известно, высказывал в последние два года так много реакционно-утопических идей и явно нелепых концепций, проявляя незнание элементарных фактов как русской, так и мировой истории, что как политик или как пророк Солженицын дискредитировал себя как раз в наиболее читающей и традиционно либеральной части западного общества.

209

"Ретроград ли Солженицын? Ретроград ли автор "Архипелага ГУЛАГа? спрашивает в одной из своих статей Ефим Эткинд. - Это повторяют все более и более часто. Солженицын часто раздражает свою аудиторию, бросая ей ложные лозунги и провоцирующие утверждения. Но судят ли Бальзака по его антиреспубликанским и легитимистским статьям? Прав ли был Виктор Гюго, признавший в нем писателя-революционера" ("Монд", 10 марта 1976 г.) Это верно, однако, лишь отчасти. Ибо Солженицын все менее и менее выступает на Западе как писатель и художник и все более втягивается как раз в политическую деятельность, выступая здесь с позицией, шокирующей порой даже самых правых политических деятелей Западного мира. По существу почти все из чисто художественных произведений, опубликованных Солженицыным в последние три года (включая и "Архипелаг ГУЛАГ"), были написаны в СССР еще до высылки писателя.

Но дело, к сожалению, не только в реакционно-утопических концепциях Солженицына. Дело также и в методах, какими Солженицын защищает свои взгляды в тех полемических приемах, которое он себе позволяет в борьбе со своими оппонентами. Возмущаясь большевиками за многие из тех негодных средств, которые они применяли для достижения благой, по их мнению, цели, Солженицын сам нисколько не стесняется в средствах. В полемическом пылу он слишком часто стал прибегать и к явным искажениям, и к передержкам, к сознательному замалчиванию фактов, а также к тенденциозному очернению людей, с чьими взглядами он не согласен. Это пренебрежение моральными категорями со стороны Солженицына-политика подрывает доверие значительной части читателей и к Солженицыну-художнику. Вот почему многие из них спрашивают себя - не преувеличивает ли он и в "Архипелаге", не прибегает ли он и здесь к фальсификации? Видимо, в этом состоит одна из главных причин падения популярности Солженицына и его "Архипелага".

Не принадлежа к числу единомышленников Солженицына и не разделяя его политических взглядов, я должен подтвердить, что все основные факты, касающиеся "Архипелага ГУЛАГа", которые приводятся в третьем томе этой книги, соответствуют истине. Солженицын рисует нам страшные картины сталинских каторжных лагерей, в которые порой трудно поверить. Однако именно такова и была действительность, а многое было даже еще

210

страшней, ибо немалое число "островов" "Архипелага" Солженицын не описал, о некоторых из них он даже не знает.

Конечно, и в третьем томе "Архипелага" есть ряд неточностей, когда за факт выдается то, что на деле является лишь лагерным мифом. Так, например, ошибочной является легенда, которую-то и Солженицын приводит только как слух, не ссылаясь ни на одно свидетельство, насчет калек Отечественной войны.

"А в какое ожерелье вплести, - пишет он, - к какому разряду ссылки отнести ссылку калек Отечественной войны? Почти ничего мы не знаем о ней, да и мало кто знает. (Подчеркнуто мной. - Р. М.)... Их сослали на некий северный остров - за то сослали, что во славу отечества они дали обезобразить себя на войне, и для того сослали, чтобы оздоровить нацию, так победно проявившую себя во всех видах атлетики и играх с мячом. Там, на неведомом острове этих неудачливых героев войны содержат естественно без права переписки (редкие письма прорываются оттуда известно) и естественно же на пайке скудном, ибо трудом своим они помогут оправдать изобильного. Кажется и сейчас они там доживают" (С. 390).

Да, война оставила много калек. Я помню как много этих несчастных людей уже к концу первого года войны побирались в поездах, близ рынков и чайных или просто на улицах. Их выписали из госпиталя, но они не знали, где их семья, а часто и не хотели возвращаться калеками к своим женам или невестам. К концу войны эти люди действительно как-то незаметно исчезли с улиц больших городов. Но не на неведомый северный остров увезли их умирать, "чтобы оздоровить нацию". Уже к концу войны по всем крупным городам страны была развернута сеть специальных госпиталей для неизлечимых инвалидов, для беспомощных калек, у которых не было семьи или не было желания жить в семье. Когда я учился в Ленинградском университете, в первые послевоенные годы наш факультет шефствовал над одной из таких больниц для "хроников", как называли здесь этих инвалидов войны. Участь этих людей была, конечно, незавидной, лишь немногие из них могли работать в находившихся при больнице мастерских. Однако никто не морил их голодом, дабы "оправдать изобильного".