Страница 7 из 52
Иван отвернулся сконфуженно.
— Слыхал я о меньшевиках на митингах, а кто такие — не пойму, — признался он.
Прошла неделя. Дядя Миша рассказывал Ивану о меньшевиках, о событиях этих лет понемногу, обстоятельно, как первокласснику сообщает учитель азы. Рассказывал он и о Лбове.
— Жаль, грамоты у рабочих маловато. Вот и Сашка Лбов… наш он, мастеровой. Ушел в леса от преследований, отряд сколотил. В комитете думали — опорой нам будет его отряд. А он попринимал к себе всякой сволочи. Те быстро отряд-то в шайку превратили.
На допросы Ивана не вызывали, как и дядю Мишу. Забившись в угол, они без умолку говорили.
— А концы прятать умеешь? Про законы конспирации слышал? — все допытывался дядя Миша. — Вот слушай, а то в подпольную работу и не суйся: выдашь всех. Невесту, а то и мать родную встретишь — виду не показывай. Следи, не тянется ли за тобой хвост, шпик проклятый, на явку. Литературу или там… оружие… мало ли, все надежно надо спрятать. А уж попался, так имена товарищей и адреса проглоти…
В стороне в группе арестованных тихо спорили. Слышались непонятные слова — гуманизм, декадентство. Спорили о мужике. Иван подумал: «О простых вещах, а говорят словно не по-русски».
Дядя Миша усмехнулся.
— Ты не всему верь. Пусть языки чешут. Нам ясно одно: так больше жить нельзя. О силе-то я тебе сказал не зря. Боятся они нас. Свергнем царя, отдадим крестьянам землю, власть народу — и начнем все заново. А без боя власть не получить, значит, пора драться.
— Дядя Миша, а меня долго здесь продержат? Скоро экзамены. Боюсь, как задержат.
Дядя Миша уклончиво протянул:
— Посмотрим. А куда же ты после курсов подашься?
— К своим поближе, к Верхотурью. В село Фоминское обещали назначить.
— Вот и смотри, как начнешь работать, что к чему. Вы, молодые, вам уж обязательно придется самодержавие-то ломать…
Казалось, так просто: объединить ненависть всех людей, и она станет силой, способной изменить жизнь.
Иван думал: «Бороться, тем более учить бороться других, для этого нужно много знать».
В камере становилось тише. Зевали, чесались люди, укладываясь на нары.
Дядя Миша шептал, вглядываясь в лицо Ивана:
— Если у тебя задумка есть — переделать мир, так ты должен знать законы развития классовой борьбы…
Ночью в камере поднялась драка. То и дело наведывались надзиратели. Кого-то вызывали, уводили. Арестанты ссорились: в дальнем углу камеры все время играли в карты.
— Уголовники… — протянул дядя Миша. — Садить-то теперь некуда, все тюрьмы на Руси переполнены, всех вместе и суют. А ты, милок, не гляди плохо на уголовников. Они тоже люди. Им тоже правду внушить можно… На свою сторону их перетянуть. Кто раньше поймет, тот кого-то еще поведет. И я в тюрьме раскрыл глаза-то, как оружием владеть, бомбы начинять, взрывчатку добывать и за словом верным в карман не лазить. Тюрьма, милок, это не только препятствие для нас, революционеров, но и учение. Революция-то обязательно повторится… И тогда уж… Меня, милок, надолго посадили. Так ты… вот запомни один адресок… Там тебя и проверят, и свяжут с другими… И книги, какие надо, дадут. — Дядя Миша зашептал адрес, все продолжая пристально вглядываться в лицо Ивана.
Майским утром, чуть свет, Ивана выпустили. Кирилл Петрович все дни искал его по Перми. И, найдя, поручился, что он не лбовец. Учитель в молчаливом удивлении поглядывал теперь на своего квартиранта.
— Били… — сообщил Иван. — В синяках, наверное?
— Не в этом дело… Что-то в тебе изменилось, мальчик. Видишь, как получилось! — словно извиняясь, произнес Кирилл Петрович. — Вот будешь учителем, сиди дома да в школе.
Непонятный смех мальчика рассердил учителя.
— В политику не мешайся, я говорю! Она далеко уводит. И от дела отвлекает, — почти закричал он.
— А вы всю жизнь дома просидели… Наденьку ждали… Зачем? — вопросом ответил Иван.
Больше до дома они не произнесли ни слова.
Теперь Иван часто видел белошвейку Лизу. Но одну, без подруги. Лицо ее было измято, потухло.
Раз, отважившись, подошел к ней:
— Как же, Лиза, так получилось?
— Хозяйка выгнала… — Лиза заплакала.
Иван отдал ей деньги, какие с ним были, и спешно отошел.
Экзамены, сборы в дорогу отвлекли его от мыслей об этой девушке.
Обычно разговорчивый, Кирилл Петрович притих, был печален, задумчив и сух. Только когда Иван уезжал от него в Верхотурье, сказал сдавленно:
— Скучно мне без тебя будет, Ванюша. И многое ты мне открыл… — видя недоумение Ивана, повторил: — Да, многое открыл! Пересмотрел я в последние дни свою жизнь, все до мелочей… вдумался в свое прошлое, судил себя строго. Это с тех пор, как ты сказал мне, что я бесцельно прожил.
V
Отец поседел, ссутулился и все порывался что-то сказать или спросить, но только смущенно откашливался.
Майский день чист и тих. Небо свежее, зеленое. Тот же Рыжик вез Ивана со станции к дому. Звонили колокола. «Как будто я и не уезжал». Те же богомольцы с просящими глазами шмыгали по улицам.
А дома и церкви словно стали ниже и темнее, улицы сузились.
— Как, отец, все еще богомолок не терпишь?
— Ну их, длиннохвостых бездельниц! — добродушно отмахнулся тот. — У нас вон в прошлом году в сентябре.. Ну да, в пятом году, 12 сентября… еще один собор заложили. Огромный, каменный.. Три престола в нем. Восемь глав будет. Сто сорок одних окон. Денежек-то ухлопали опять!
Иван поинтересовался.
— Ну, а ось у телеги еще деревянная?
— Ладно, и на деревянной проезжу… — Отец нет-нет да и заглядывал сыну в лицо и вздыхал: прежнего Ивана нет, лицо утратило детскую мягкость, лукавство во взгляде заменилось сосредоточенным и непонятно упрямым выражением.
На родной горке Иван заметил мать, спрыгнул с телеги, побежал.
Анна Андреевна тоже стала словно ниже ростом. С прежней добротой и любовью смотрела она на сына.
— А я баню… натопила. Жду…
— Мы вместе с ним и сходим, — заявил отец.
В доме за плитой стояла Маша.
Иван бросился к ней.
— Что же ты, батька, не сказал, что Маша уже здесь?
— Да тебя больше богомолки интересовали.
— Ну, соловей, поздравляю с хорошей погодой! — смеялась Маша.
Вот так: он дома. И как хорошо, что Маша вспомнила от детства идущие слова: все удачи в семье Малышевых отмечались поздравлением с хорошей погодой.
Родители, совершенно счастливые, смотрели, как дети кружат друг друга, смеясь от радости.
Первой опомнилась Анна Андреевна и сказала с нарочитой строгостью:
— Марья, пельмени уплывут!
— Поймаем! — Маша шагнула к плите.
Иван с удовольствием проследил за ней. Что-то изменилось в сестре: веселье сменялось тревогой; румяная, она вдруг бледнела, расторопно сновала по комнате и вдруг останавливалась, думала о чем-то.
— Ты, Маша, еще лучше и ростом выше стала. А то я испугался: дома на пол-аршина вроде в землю ушли, родители наши тоже вроде меньше стали…
— Это потому, Ваньша, что ты сам вверх выхлестнул, — прогудел отец. — Шестнадцать лет, а все осьмнадцать дашь.
— Как твоя глухонемая ученичка поживает? — спросил Иван у сестры, усаживаясь вместе со всеми к столу.
— Беда с ней! Подходящих книг для нее не найду! — ответила та.
Иван заговорил с Машей пальцами. Отец поглядел на него, на дочь.
— Ну, мать, дождались! Два учителя в доме, оглушат нас своей азбукой! Говорите тише!
Дети шутки не приняли. Иван выглядел виноватым, Маша — испуганной. Родители рассердились.
— А ну, прекратите кривляться!
Однако главное было сказано: Иван просил сестру отвлечь от бани или задержать в избе отца, чтоб он мог вымыться один.
— Почему?
— Не хочу ему рубцы на теле показывать.
— Откуда рубцы?
— Избили. Сидел в тюрьме, по ошибке за лбовца сочли.
Вслух Маша сказала:
— У меня в школе ученики в разбойника Сашку Лбова играли.