Кликун-Камень

Это был толчок для воли. Он должен выдержать. Он выдержит!

…Его снова куда-то потащили. Обласкала волна свежего воздуха. Солнечное небо шаталось над ним.

Очнулся он не в карцере на этот раз, а в общей камере. Какие-то люди хлопотали над ним, поили водой, прикладывали к ранам примочки.

Пахло гнилью, зловонием.

— Кто ты? — спросили его.

— Учитель.

— За что тебя?

— Не помню…

Иван закрыл глаза. Люди перестали допытываться.

— Молчун… — услышал он шепот.

— Пить…

Над ним склонилось заросшее лицо с лукавыми и теплыми глазами. Иван напился и отвернулся.

Люди собрались кучкой у зарешеченного окна и читали. Иван подремывал под монотонный, приглушенный голос чтеца и вдруг вздрогнул, разобрав знакомые слова. Ленин! Они читали Ленина!

Они заспорили о чем-то, Иван не слушал, весь поглощенный радостью: в камере читали Ленина.

— А вас били? — неожиданно спросил Иван. — И разве разрешают здесь читать Ленина?

— Очнулся! — заключенные окружили его. Их было человек пять.

— А ты откуда знаешь Ленина, такой молодой?

Маленький бледнолицый арестант с шумом закрыл книгу, показал обложку: на зеленом коленкоровом переплете стояло: Евангелие. Они переплели книжку Ленина в обложку Евангелия!

…Несколько дней близости с этими людьми преобразили Ивана. Однажды, все еще лежа на нарах, разнеженный общим вниманием, он тихонько запел:

Товарищи, присев около него, подтянули припев.

И то, что он поет, что голос звучит бодро, наполнило его радостью.

В двери громко открылся глазок. Раздался грубый голос надзирателя:

— Прекратить пение!

Все посмотрели на глазок и почему-то рассмеялись, будто им никто не мог помешать петь. Но пение прекратили.

— Почему эта тюрьма называется «Николаевскими ротами»?

— Это еще Николаю Первому показалось мало обычных острогов. Он расширил устав тюрьмы, часть тюрем военизировал, для отдельных тюрем создал арестантские роты. Начальство — офицеры. Они и ведут «воспитание» заключенных. Избиения — обязательная мера. Арестанту пощады нет. Даже боевые патроны есть у караульных.

— А мне говорили еще в Перми, что можно прокурора вызвать… — задумчиво сказал Иван.

— Прокурорский надзор — далеко, не вызовешь. И не пытайся, друг, они отчитываются только перед комендантом крепости, а тот все их дела одобряет. Даже начальник тюрьмы на вызов не приходит. Только озлобишь еще больше этих… А зачем терять силы?

Время не торопится. Но товарищам некогда. То и дело вспыхивают споры:

— Ты изучал «Историю культуры» Липперта?

— Да, и Маркса — «Труд и капитал».

— Рассказывай. Кто еще что изучал?

— У меня — Базаров и Скворцов «Краткий курс экономической науки».

Иван забыл о боли, радуясь, что попал сюда: «Да это же школа!» С веселой жадностью он включился в занятия.

— Здесь и Яков Михайлович… «Андрей» сидел.

— Уважаемая тюрьма… А какое у тебя, соловей, партийное имя?

От ласкового слова «соловей», как иногда звал его отец, стеснило дыхание.

— Так какое же партийное имя?

Иван быстро ответил: «Миша»… и подумал: «Дядя Миша, дорогой мой крестный! Вот только товарищи из Фоминки и знать не будут, что это — я. Как-то они там? Удалось ли спасти хоть часть литературы?»

Он и не знал, что у братьев Кочевых и у Стеши в день его ареста был обыск. Только литература покойно висела в мешочках в подвале казенного магазина.

Не знал Иван Михайлович и того, что фоминцы собрали около сотни рублей, запекли в хлеб и поехали в Верхотурье, чтобы передать ему. Но в тюрьме его уже не было. Иван об этом и не узнал бы, если бы не вопрос следователя:

— Сколько в Фоминке людей состоит в вашем кружке?

— В каком кружке?

— Забыл? А в том, который деньги для тебя собрал.

— Не получал я никаких денег, — с искренним недоумением возражал Иван. А самому от радости хотелось запеть:

«Живы друзья! На свободе! Помнят… Ах, зеленая моя Фоминка!»

— Кому же принадлежала программа РСДРП, которую на божнице у отца в доме нашли?

— Мне. Я ее для обертки тетрадей купил, подешевле…

…В ноябре Ивана выслали в родной город под особый надзор полиции.

Свобода. Глазам открылось огромное, безоблачное небо, морозный день и высокие сосны, оцепеневшие от стужи и окутанные инеем.

Иван увидел эту красоту, но она его не согрела и не порадовала.

Бежали к монастырю верхотурцы.

Иван останавливал знакомых, желая узнать, что произошло, но те отворачивались от него, как от прокаженного, обходили стороной.

Какая-то приезжая богомолка сказала:

— Святому монастырю портрет наследника престола Алексея Николаевича прислали. В раме… С императорской короной на голове.

Иван побрел дальше, к реке. На заводях лед прозрачный, сквозь него видны камни, медленное движение рыб.

За Иваном неотступно вышагивал человек с тростью.

«Важная я теперь персона, — усмехнулся тот. — Даже портрет наследника не бежит смотреть, меня сторожит!»

Маша тоже была без работы: неблагонадежную в школу не допускали. Стражники наведывались и домой к Малышевым.

Отец невесело смеялся:

— Не дадут на нас ветерку дунуть… Берегут! Вот и наша фамилия в чести…

Маша суетливо бросалась на помощь отцу, когда тот возвращался с работы.

— Ты, Марья, не егозись. Иван да и ты много мне денег присылали… Отложили мы с матерью… Хватит пока… — говорил отец.

Иван вздыхал: мало приходилось ему присылать в дом денег: все тратил на выписку литературы для крестьян.

Мимо дома, как и прежде, проходили освобожденные из тюрьмы. Только отец теперь не покупал для них одежды:

— В доме свой арестант… Не знаю, чем накормить, во что одеть.

Это не обижало, отцу необходимо над кем-то подшучивать. Удивляло, что он стал теперь любопытен к богомольцам, пускал их в дом и все расспрашивал:

— Надеешься вымолить?

— Чего?

— Да царствие-то небесное… На земле его не добиться, так, может, там…

Снег быстро занес улицы, залепил окна. Талые, мягкие хлопья снега, похожие на перья, все падали, падали.

— Пурга лошаденку у меня к земле пригибает, — жаловался отец, возвращаясь с работы.

Ивану было стыдно: молодой, здоровый парень сидит дома, а пожилой, усталый человек вынужден работать за двоих.

Он писал друзьям в Фоминку:

«На отца смотреть больно: надо же прокормить такого лба, как я!»

Писал он им и другое:

«Веры в царя нет ни у кого. Правители напуганы революцией пятого года. Новому закону министра Столыпина верить нельзя. Растолкуйте крестьянам: кулаки выходят на хутора и захватывают лучшие земли, да им же еще и ссуды огромные крестьянский банк дает».

Кочевы отвечали:

«Мы поняли тебя, Иван. К нам приехали три семьи переселенцев. У них исподней рубахи нет, так их разорили. Земля их ушла под кулаков».

Письма перевозила Маша.

А большевиков становилось все меньше. Слабенькие отходили, сильные сидели в тюрьмах.

X

Только в январе полиция разрешила Ивану выехать из Верхотурья. Он задохнулся от радости, сообщая об этом отцу, и смолк, впервые увидя в глазах того слезы, тревогу.

Началась бродяжья жизнь: деревня Коптяки — работа приемщиком, Филькинское лесничество. Знакомство с новым людьми, отбор надежных, кружки.

Когда уже неслось сыроватое дыхание молодой травы, Иван Михайлович попал в Надеждинск.

По утрам лилась над полянами радостная песня жаворонка. Лес праздничный, свежий. Стволы елей в солнечных пятнах, на голых еще ветках березы дрожат капельки росы.

Иван ходил по поселку, запоминал улицы, переулки, лазы в заборах.

«Значит, завод получил название в честь бывшей владелицы округа Надежды Михайловны Половцевой. Запомним, — мысленно говорил Иван. — Строился завод два года, во время проведения Сибирской железной дороги выделывал рельсы. На берегу речки Каквы — бараки рабочих. Запомним, госпожа Надежда Михайловна Половцева… Смотри-ка, и электричество есть! Даже улицы освещены! А почему же это у бараков освещения нет? Ну, у нас в барак Киприян недавно все-таки провел огонь. А у других? Почему рабочие живут так скученно, а вы шикуете в богатых особняках? А теперь еще и безработицу допустили. Рабочий день увеличивается, а вы, заводчики, стачки жестокостью подавляете, ингушей вызываете. Они носятся по рабочим поселкам с кривыми саблями, нагайками хлещут и детей, и женщин — кто попадется! И «черные» списки вы завели. А для чего? Сколько болезней среди рабочих? Сколько умирает? Недавно опять в мартеновском цехе погиб рабочий. Вас это не беспокоит? Деньги рабочим картонными жетонами заменили, лавочники и товары по этим жетонам отпускают! Не пройдет ведь вам это! Или думаете, что репрессии седьмого года нас на всю жизнь запугали? Рабочие здесь у вас в большинстве не оседлые, а пришлые. Чем их купишь? Создали рабочий кооператив? Так ведь это же обираловка! Ведь ни одного рабочего-пайщика в правлении нет! Нет, не будет у нас с вами мира. Мне партия велит рабочим глаза открыть! Могу сообщить: нас много. Мы часто ходим на речку Какву, учимся… В цехах листовки появляются. Мы откроем рабочим глаза, хоть я теперь уже не учитель, а всего лишь конторщик в мартеновском цехе… Слышите, Надежда Михайловна, поет какой-то гуляка? Нет, вы послушайте, вам это полезно».