Тотальность иллюзии

В-восьмых, языки не могут быть совершенно безлики в том смысле, что не указывают на отношение говорящего к произносимому. В устной речи, разумеется, новое содержание может быть получено с помощью интонации, но то же самое, в целом, касается и любого иного её вида. Делая акцент на одних составляющих и игнорируя, либо принижая другие, мы способны привлечь внимание и, главное, придать более серьёзную выразительность отдельным частям нашей коммуникационной системы.

В-девятых, никто не отменяет того факта, что слова по-разному сочетаются друг с другом. Так, одни компиляции могут означать одно, тогда как другие – уже совсем иное. Увеличения количества основных единиц при этом не происходит, однако открывается возможность для придания нового наполнения. Однако помимо этого, в дело вступают вспомогательные единицы, такие, например, как предлоги, позволяющие, пусть и не в широком диапазоне, варьировать смысл, а то и создавать новый.

В действительности язык представляет собой весьма подвижное образование, содержащее многочисленные лазейки и ходы, которые увеличивают нашу способность передавать информацию без необходимости изобретать что-нибудь по случаю. Даже имея ограниченный набор функциональных единиц, мы, тем не менее, ими не ограничиваемся, но всегда в силах воспользоваться теми скрытыми возможностями, которые предоставляются самой структурой коммуникационной системы. Именно поэтому, по большому счёту, нет нужды выдумывать слова сверх определённого лимита. То количество, которым мы обладаем, даёт больше, чем кажется на первый взгляд, однако в то же время и не должно опускаться ниже некоторого уровня.

Каждый конкретный язык, в конечном счёте, обеспечивает своим носителям удобоваримое, т.е. усваиваемое, число единиц без ухудшения качества коммуникации. Мы понимаем друг друга, а это означает, что общение эффективно. Однако всё же остаётся вопрос о количестве слов. Почему их столько? Некоторые вещи, скажем, количество пальцев на наших руках, можно объяснить с помощью обращения к истории. Но я оставлю данную тему до следующего раздела, пока же нам необходимо сосредоточиться на другом. Итак.

Отчасти ответ на этот вопрос я уже дал выше. Принимая во внимание наличие структуры, а также тех преимуществ и недостатков, которые она имплицитно содержит, можно говорить о том, что имеется столько, сколько язык в состоянии обслуживать. При увеличении количества единиц пропорционально растёт нагрузка на скелет, который их и держит, что приводит к необходимости создания новых конструкций, что, в свою очередь, усложняет коммуникацию. Сжатие имеет не менее пагубные последствия. Излишние перекрытия и балки оказываются ни к чему, что влечёт за собой их извлечение, а это, опять же выливается в сбои теперь уже чересчур упрощённой речи.

На самом деле язык всегда избыточен. Отдельный носитель не в состоянии владеть всем его арсеналом, что оставляет для него за скобками довольно значительные зоны запаса, которыми при необходимости можно будет воспользоваться. Если уж мы и не способны что-то сказать и сколько-нибудь внятным образом передать свои мысли и чувства, то это вовсе не означает, что наша коммуникационная система и вправду лишена данной ценной области. В действительности это свидетельствует только о плохом знании. Тем не менее, явно существуют вещи и явления, именами не располагающие. Вспомним о той же ручке у шпингалета.

Разумеется, можно всегда придумать новое слово. Но, во-первых, мы автоматически наталкиваемся на технические трудности, о которых я говорил выше, но, главное, во-вторых, есть ли в том какой-нибудь смысл? Если коммуникация успешна в своих нынешних границах, то зачем усложнять систему? Мы спокойно выражаем то, что и предназначалось для этого, и получаем вполне прогнозируемый результат, т.е. понимание. Поэтому, чтобы не растекаться мыслью по древу, мне необходимо перейти к следующему разделу.

Культурные границы языка

Выше я говорил исключительно о технических свойствах языка, даже не пытаясь апеллировать к культуре, точнее, к тому влиянию, которое она оказывает на него. Однако последняя играет одну из главных ролей в том, как мы выражаем свои мысли и чувства с помощью имеющихся в нашем распоряжении выразительных инструментов. В конце концов, пределы физические повсюду одинаковы, а лимиты социальные – везде разные, что неизбежно порождает ряд вопросов. А это, в свою очередь, непосредственно связано с понятием достаточности, рассмотренным в предыдущем разделе.

Чтобы хотя бы подступиться к проблеме приведу две задачи. Первая. Сколько слов необходимо для обозначения, скажем, стола? Вопрос звучит глупо. Разумеется, «стол» как языковая единица, по крайней мере, в ряде языков существует в единственном числе. Но, что, если мы представим себе культуру, где наименований данного предмета будет больше, например, два, а то и три, и т.д.? Зачем было изобретать дополнительные ярлыки и, главное, какое их число вообще нужно?

И вторая. Нужно ли, скажем, придумывать отдельное слово для следующего явления – качание ногой с целью привлечения внимания? Опять может показаться, что в этом нет смысла. На что я вправе возразить, что, например, в английском есть понятие «сбора голосов избирателей», которое выражается одной единицей. Поэтому, в общем и целом, имеется некоторая заинтересованность в том, чтобы изобрести нечто новое и для моей иллюстрации.

Две эти задачи, по сути, освещают проблему с двух же сторон, взаимно перекликаясь. Действительно, я должен объяснить, во-первых, почему в языке существует такое количество обозначений предметов, и, во-вторых, отчего внимание обращается на одно, но не на другое. Начну по порядку.

Понятие «стола» имеется в единственном числе. Несмотря на всё разнообразие подобных вещей, мы, тем не менее, довольствуемся словом, вмещающем в себя огромный диапазон доступных и даже потенциальных столов. Разумеется, существуют также комоды, бюро, тумбочки, а также деление столов по принципу их предназначения, но это не меняет общую картину. «Стол» один. Почему?

Сталкиваясь с подобной проблемой, люди, как правило, пытаются указать на то, ради чего стол создавался. Говорят о том, что за ним сидят, что на нём пишут, ставят или кладут на него другие вещи и т.д. Однако всё это можно проделать и с другими предметами мебели, а, кроме того, нередко столы используются явно не по назначению, а так, как взбредёт в голову тому или иному человеку. Поэтому объяснение через цель очевидно не подходит.

Можно, как в предыдущем разделе указать на диапазон потенциального применения стола, а также его форм и размеров. Здесь мы окажемся ближе к удовлетворительному ответу, но и он не соответствует реальности. Во-первых, существует привычка мыслить о столе в узких рамках его использования. Но, вообще-то, он легко оказывается чем угодно – стоит просто напрячь фантазию. И, во-вторых. Даже если стол слишком велик или, напротив мал, а также обладает каким– то невообразимым видом, всё равно, большинство назовут его именно «столом», пусть и внеся некоторые корректировки. Вследствие этого и данное решение недостаточно.

Здесь необходимо вспомнить одно историческое недоразумение. Эскимосы имеют в своём распоряжении несколько обозначений снега. Так как он представляет собой критически важный для них сегмент действительности, то они разорились сразу на такое количество имён. Долгое время многие заблуждались, полагая, что ярлыков для снега у них гораздо больше, но это оказалось не так. Несмотря даже на то, что на самом деле перевод из одного языка в другой никогда не бывает точным и буквальным, тем не менее, этот эпизод поможет мне прояснить нашу проблему.

Резонно задать себе вопрос, а почему, собственно, эскимосы ограничились лишь несколькими словами? В конце концов, они могли изобрести более внушительное число имён, тем более что это бы помогло им ещё лучше описывать ту реальность, в которой они пребывают. Это легко понять, если принять в расчёт мои предыдущие размышления. Язык всегда и всюду вписан в рамки технических и структурных пределов. Бесконечное увеличение ярлыков для снега автоматически снижает способности коммуникационной системы обозначать что-то другое, что на деле окажется пусть и менее важным, но всё-таки существенным.