Страница 47 из 57
Когда добрался – Никиты не было. «Опять исчез», – удивился Юлий. И нашел в углу черную яму, показавшуюся ему необычайно чистой, – и быстро лег в нее: пировать нелепыми мыслями. А потом заснул, похрапывая в тишине. Теперь он уже никогда не кричал – и больше молчал, даже наяву.
Наутро он и не думал просыпаться. Зато Никита внезапно возник. И когда подошли Павел и Боренька, они увидели такую картину: Никита сидел у провала, заменяющего дверь, весь в лучах утреннего, милосердного солнца, и рисовал что-то на приступочке на большом листе бумаги. Ветер слегка развевал его седые волосы.
Боренька не хохотнул, а окликнул его. Тот вздрогнул и вдруг, вынув спички, поджег тот лист бумаги, на котором рисовал.
– Ты что!!! – заорал Боренька и побежал.
Павел за ним. Никита, сидя, покачивал головой, а лист горел мертвенно-живым пламенем.
– Не ругай, пусть делает что хочет! – заявил Павел и даже не посмотрел на листок.
– Да, может, он свою прошло-будущую жизнь рисует, какая она была, это же находка! – вскрикнул Боренька. – Он никогда раньше не рисовал! Только боюсь, взглянув, я бы умер от хохота. А хохот мой в темную сторону стал развиваться. Как змея, извиваясь.
– Да скажите же что-нибудь, Никита! – закричал Павел. – Что-нибудь!
Никита повернул к нему свое лицо, похожее на белую луну, и широко, безотносительно всего, улыбнулся.
И в этот момент в далеком углу послышалось дикое завывание, не похожее, однако, на то, которое бывает на земле.
То завыл вылезающий из черной ямы в углу Юлий. Он понял, что Никита здесь, и взвыл, но присутствие двух незнакомцев вызвало в этом вое совсем какие-то подпольные течения.
Он шел прямо к ним, счастливый, радостно-дегенеративный, желающий обнять Никиту, даже поцеловать: пришел-таки наконец! И его злые намерения на какую-то минуту стихли от радости. Но мысль о незнакомцах убила все. Как он мог в мгновенье радости о них забыть?!
Юлий подумал: можно ли при них убивать? Павел и Боренька, изумленные, смотрели на приближающегося Юлия.
«Так это же тот, которого в подвале звали Громадным идиотом, – вспомнил, чуть не вскричав, Павел. – И он еще почему-то всегда искал Никиту…»
Боренька же вообще и слыхом не слыхивал ни о Юлии, ни о Громадном идиоте, но взгляд Никиты застыл таким образом, что Боренька не мог даже хохотать. У него только подергивались губы.
Но Никита и внимания даже не обратил на приближающегося. Юлий, по мере приближения, тоже немного растерялся: заговорил ум. И он, ум, твердил, что убивать в присутствии двух молодых людей не стоит, может получиться обратное, надо подождать пока уйдут.
Юлий зарычал на эти мысли, но они не ушли. Пришлось их признать.
– Александр, с подвала, – коротко представился он Павлу, в котором признал человека, посещающего тот самый «подвал».
– Как вы здесь? – пробормотал Павел, смутно вглядываясь в лицо Юлия.
– Отдыхаю, – путано ответил тот.
– И мы тоже, – вставил Боренька. – Тут прекрасные места.
– Крыс только нету, – прошипел Юлий. – Я всю ночь спал, ни одна не укусила. А может, тут они и есть, но только не кусаются.
– Вы вот Никиту спрашивали там, в подвале? – подозрительно спросил Павел. – Зачем он вам?
– Да низачем. Просто на меня находит. Он странный. А я о горе забываю, когда вижу странных людей, – и Юлий вдруг хохотнул, обнажив желтые гнилые и острые зубы. – Потому и хотел его видеть. А теперь чего-то не тянет.
– Наверное, горя мало, – вставил Боренька.
Между тем Никита отошел довольно порядочно в сторону, опять отыскал приступочку и свет с неба и бросился рисовать.
Прежний лист безнадежно сгорел. Юлий посмотрел в его сторону и изумился, увидев портфель, в котором Никита держал, видимо, чистую бумагу и карандаши.
«Ничего, теперь не уйдет, – подумал. – Спокойней надо, спокойней… И потише».
– Что ж, – вмешался Боренька, – раз такая дикая встреча, то надо посидеть где-нибудь, помечтать… Присядем, что ли, вот тут, пока Никита рисует. Не будем его беспокоить пока.
– Пока не надо, – сурово ответил Юлий.
Решили, действительно, от растерянности присесть. В конце концов, что делать, пока Никита рисует, может быть, будущих человеков, их жен, не бродить же порознь по огромному помещению.
«Хоть и идиот, но все-таки человек, – подумал Павел. – Надо с ним поласковей».
И они присели, нашли бревнышки, Боренька вынул из сумки что-то, разлили…
И вдруг на Павла напала страшная, провальная тоска. Такого еще с ним не было. Возникло ощущенье, что весь мир проваливается, словно фантазия дьявола, что нет ничего полноценного, реального, один вихрь отрицания, и душе остается только метаться на диких просторах так называемой «Вселенной» или падать куда-то во тьму. Словно нет в мире даже любви и тепла. Более того, в нем ничего нет, кроме круговорота разрушения, кроме снятия жизни и одиночества оголенной души, обреченной видеть все это.
Но потом даже такое виденье пропало, и осталась у Павла одна черная тоска, огромная и необъяснимая, и казалось, даже если «все будет хорошо», тоска все равно не уйдет, наоборот. Станет еще больше, потому что она пришла не от мира сего. Показать, может быть, как ничтожен этот мир.
И Павел, вместо того чтобы завыть, мгновенно решил заглушить всю эту боль иным: истерической исповедью. И пошло, и пошло!.. Боренька-то знал кое-что о провале в шестидесятые годы, он же был из своих, но Юлий совсем обалдел, только глаза сверкали, как мелькающие змеи, готовые душить.
Павел дошел до этой сумасшедшей сцены с Алиной, и тут Юлик взвыл так, что Боренька вздрогнул, упал и прорвался: первый раз за это время он дико захохотал. Хохотал так, что даже ноги задрал.
А Юлий рычал:
– Алина… Да это ж матерь моя… Мать родная… И ее, правда, изнасиловал какой-то зверь, которого не нашли… И от него я родился, я… я… я!!!
Павел выпучил глаза, кровь прилила к лицу:
– Что ты бредишь!.. «Громадный идиот!..» Кто тебе говорил об этом?!
– Мать померла от родов… Но тетя моя, сестра ее, мне все с подробностями рассказала… Потому, говорила, чтоб ты знал правду, кто ты есть… Я есть кто? А ты кто, сволочь?!
Боренька притих и сел опять на бревнышко, которое слегка качнулось.
– Ненавижу!!! – завыл Юлий, и руки приложил к груди. – Кто ты?!
– А кто ты?
– Почему ты врешь, ты ведь не он, не отец мой!!!
– Я отец того, а не твой, – пробормотал Павел. – Я объяснил тебе, что со мной случилось. Я провалился в прошлое.
– Ах, ты с Никитой заодно! – вдруг взвизгнул Юлий.
И воцарилось молчание. Оба оказались в положении, когда теряют веру в реальность, когда Вселенная вокруг кажется фантастическим шаром ненависти и бредового сна.
«Не верю, что он мой сын, этого не может быть, потому что это не может быть. Да он и старше меня, особенно на вид», – проходили мгновенные мысли в голове Павла. У Юлия же летало в голове надрывное: «Это обман! Убью…ю…ю! Убью…ю…ю!» Он хотел быть таким же убийцей, как Вселенная.
А потом вдруг все остановилось, и подумалось: «Надо разобраться!»
– Опиши мою мать. Я ее знаю по фото и по сестре, – тихо проговорил Юлий, губы его дергались, даже кровь потекла…
Павел описал. «Сходится», – губами сказал Юлий. Они стали обмениваться деталями, датами, фактами, как будто все сходилось, приближалось к истине, но чем более обнажалась истина, тем страшнее им становилось.
Истина оказывалась чернее лжи. Не ложь, а истина становилась изобретением и орудием дьявола. Но оба они не были готовы признать то, что обнаружилось за правдой. Пока орудие не работало в полную силу. «Все это выдумка черта», – думалось Павлу.
Образовался темный, беспросветный тупик. Оба молчали в тупом ожидании неизвестно чего, может быть, последнего рывка, последней разгадки.
И она наступила. Вдруг в мозгу Юлика вспыхнула молния: что же он, ведь в его кармане, в бумажнике, лежит фотография матери. Юлик мгновенно вынул ее и отдал Павлу.
– На, смотри!