Блуждающее время

Договорились они просто: Павел проводит Никиту домой, до его маленькой квартирки в близлежащем подмосковном поселке…

Электричка оказалась полупустой, и два человечка из разных тысячелетий примостились рядышком у окна. В окне мелькала все та же беспредельность, все та же Россия. Но Павел никак не мог завязать разговор с Никитой, – тот издавал неопределенные звуки, и глаза его, исполненные вечным изумлением, только смотрели из стороны в сторону. Они были все такие же большие, водянистые, цвета мертвой жабы, но с голубым нежным оттенком на сей раз.

Вполне было очевидно, что восприятие нашего мира как мира мертвых возникло у Никиты именно потому, что он попал в период настолько прошлый и отдаленный от его эпохи, что он с трудом осознавал, в каком времени находится.

Вместе с тем, когда он иногда вглядывался в лица людей, глаза его вдруг загорались каким-то потусторонним приятием того, что здесь, и даже ненормальной пугающей восторженностью, словно он вдруг очухивался и видел чужой, но живой мир. Поэтому мертвенность нередко с него сходила, и тогда обычное изумление переходило в крайне-экстремальное. И такие ощущения живого и мертвого монотонно чередовались в нем.

Наконец Павел просто стал напрямую умолять Никиту описать его эпоху и то, каким образом он попал в провал и очутился здесь.

Не сказать, что Никита не понял его, но реакция произошла не та. Он схватился за голову, расширил и без того широкие глаза, помолодел и стал бормотать, что все, что связано со временем – опасно, но ничего нельзя менять. Это был хоть какой-то, пусть слишком общий, но вразумительный ответ. Затем пошло обычное, и Павел ничего не понял. И в глазах Никиты он все-таки почувствовал, наряду со знанием, какое-то подлинное безумие, которое было само по себе и ни от чего не зависело. Но только иногда это пересекалось со знанием.

На скамейку рядом с ними бухнулся алкоголик и утвердил, что надо выпить. Но потом заглянул в глаза Никиты и тут же отбежал – в другую компанию. На его место села молоденькая девушка и тоже посмотрела на Никиту. Но во взгляде ее было такое знание, что Павлу стало страшно. Поезд остановился, надо было выходить, и Павел, на минуту задержавшись, вдруг спросил ее:

– Вы узнали, кто он?

– Почему же нет. Конечно, узнала. Я читаю по глазам все.

У Павла была мысль остаться, схватить старика, но по инерции он двинулся за ним, они выскочили… Павел отчаянно глянул в окно. Девушка смотрела на них и загадочно улыбалась. Ее губы что-то прошептали. Павлу показалось: «Ничего не бойтесь». Он махнул ей рукой, поезд тронулся, и Павел с ужасом осознал, что больше никогда ее не увидит. Она, его соотечественница (как это много значит), могла бы легко рассказать ему все. Но она унеслась в пространство, в дремучие бесконечные, но родные леса.

Поезд стремительно уходил в российскую запредельность.

Никита стоял на платформе неподвижно, словно древняя мумия. Павел неприязненно на него взглянул: та знает, а этот – не знает, или не хочет, а может, и не в силах говорить. Что делать?

В ответ Никита добродушно указал рукой на какой-то непритязательный пятиэтажный дом вдали. Павел подумал, что, может быть, эта девушка просто умеет читать суть и судьбу по глазам (такое известно), и немного успокоился. Но в душе было ощущение, что она «знает» из другого источника гораздо более глобального и невероятного.

Пошли к пятиэтажке. Никита все время спотыкался, падал, словно шел по лунной поверхности. Павел с трудом довел его до дома и, рассердившись, отказался идти в квартиру: «Нет времени», – усмехнулся он. Никита понимающе осклабился…

Но всего лишь через несколько дней Никита появился опять. И был прост. Пришел он прямо к Павлу, домой (ибо Павел, естественно, дал ему адрес), ранним утром.

У Далинина в этот день ночевал изрядно нагрузившийся Черепов. Они почти всю ночь читали, разбирая нюансы прозы Лотреамона, в оригинале, разумеется. Рядом лежали романы Густава Мейринка в хорошем новейшем переводе… И вдруг резкий звонок. Павел изумился. Никита прямо сиял и был доброжелателен, как дед-мороз. Конечно, в той степени, в которой это было для него возможно.

Втроем забрались на кухню, и Никита, присев, улыбаясь, выпалил, очень ясно, причем, как и положено людям ХХ или ХХI века следующее:

– Меня стукнуть хотят… Наверное, по голове. Я так думаю, впрочем.

Павлуша чуть-чуть озлился:

– Еще яснее, еще яснее, Никита! Напрягись! Кто хочет стукнуть, чем и почему, что произошло?

В конце концов из всех расспросов и ответов выяснилось, что за Никитой стали следить. Кто – неизвестно. Но об этом намекал еще Кирилл, когда Павел уезжал провожать Никиту. Причем следить начали довольно открыто и агрессивно. В этом смысле и надо было понимать слова Никиты, что его хотят стукнуть по голове.

Оживившись (и в чем-то даже просветленный), Никита рассказал за чаем и квасом одну не очень уж и странную историю. Из его выразительного, но спутанного рассказа выстраивалась следующая картина.

Два года назад, когда Никита еще жил на другой квартире, к нему приходили. По ночам, гости. Их было двое. Сами отпирали дверь и входили. Никита просыпался, но особо не двигался. Боялся больше самого себя, чем их. Эти двое молча сидели в углу на стульях и наблюдали за ним. Пристально и почти не отрываясь. Ничего иного не делали. Окно было большое и даже ночью светлело. Под конец Никита так привык к этим угрюмо-молчаливым ночным посещениям, что даже если просыпался, когда они с шорохом входили, то сразу засыпал, даже похрапывая.

– Со мной ведь всякие явления происходят, особенно ночью, – оскалясь, объяснял Никита. – И с головой тоже. Голова у меня сама по себе. Вот они и наблюдали. Сидели и смотрели. Записывали что-то потом.

– Он совсем четко говорит! – воскликнул Черепов, пораженный больше ясностью изложения, чем «наблюдением». «То, что наблюдают – неудивительно, а то, что он такой сегодня ясный, солнечный, прямо, как древний грек – это невпопад», – подумал Клим.

Павел был с ним согласен. Но все-таки Никиту надо спасать. Ведь и Кирилл подтверждал. Не ровен час – какой-нибудь маньяк скажет: или объясни, или убью. А что Никита может объяснить, он никогда не произносил больше двух-трех коротких фраз, ясных для современного человека. Только в ярость войдут и пристукнут сгоряча.

– Эта опасность вряд ли от государства. Они бы действовали иначе. Скорей – маньяки, Никита таких притягивает, – заключил Павел.

И тут Черепов проявил решительность.

– Никиту – к Ульяне! Дом огромный, она у меня сердобольная, припрячет. Да и нам интерес – эдакий тип при нас.

– Я согласен быть при нас, – кивнул головой этот древний будущий старичок, называемый Никитой.

В тот же день Никиту привезли в дом к Ульяне и спрятали.

Глава 29

Отметить спасение Никиты собирались почти все, знающие эту историю. Решили только подождать дня три. Пусть привыкнет. Никита, правда, сначала осерчал: сам перепрятывал себя в огромно-уютном деревянном доме, где хозяйничала Ульяна Черепова, сестра Клима. Ее муж Виктор, хотя и погруженный в свою в работу, одобрил спасение Никиты: он во всем одобрял жену. Ульяна, прежде чем пригласить гостей, предупреждала: перепрятывайся.

«И это понятно, – жаловалась она (пухлая, родная) братцу, отдыхавшему от вина. – Я Никиту полюбила. Это ж надо, куда его зашвырнуло: через тысячелетия – назад к нам. Как такого не полюбить. Он у меня на мою кошку в этом похож: Мурка-то, любит тоже перепрятываться. Знает, мир суров. То собака, то гроза, то смерть. Но у Никиты сложней. Я думаю, Климушка, он от своих мыслей перепрятывается. Они у него, наверное, жуткие для него самого. Как ты считаешь?»

Разговор происходил на другой день после приезда Никиты, на терраске, рядом со вбирающим в себя, зеленеющим, близким, но по-русски хаотическим садом; где-то вдали тявкала собачка, за оградой начинался бесконечный березовый, потом сосновый лес. Никита прятался чуть ли не в дупле (хотя был накормлен). Там, где-то в глубине, он вспоминал свой отроческий сон, приснившийся ему в его эпоху, лет через пятнадцать (по-нашему) после его рождения. В чреве своего сна он видел огромное пространство, покрытое лесами и полями, какие уже давно не существовали в его время, – поэтому такое видение вызвало в нем ужас и восхищение. Больше всего его поразило то, что в те времена (он так и ощутил во сне – древняя, очень древняя эпоха) жили люди.