Блуждающее время

– Улита Петровна, – скромно заметила старушка.

Тот, кто выл, звался Колей. Марина вспомнила свой подвал – но Коля выл по-другому.

Разговорчивая женщина оказалась Анфисой.

А вдали уже появился он, Гриша Орлов. Был он довольно мощным, рослым, лет как будто бы сорок, но среди такого тела выделялось огромное – по внутреннему ощущению – лицо, и на нем глаза – несоразмерные и совершенно, казалось, не связанные духовно и жизненно ни с этим лицом, ни со Вселенной вообще.

Внешне взгляд был непонятно ошалелый, но внутренний мир глаз был, наоборот, неподвижно-глубок, с мерцающими огоньками. На голове пролысина, и обнажившийся череп был в чем-то бездонно неестественен.

– Одни глаза его с ума сводят, – пробормотала Улита Петровна. – Как же нам с ним при нем разговаривать!

Орлов молча сел в кресло.

«И определить его невозможно. Нету для него метафизических понятий», – подумала Таня.

Спиридон перестал прыгать, и все как-то смирились.

– Мы все записали, о чем мы с вами разговаривали в ваше отсутствие, Григорий Дмитриевич, – как-то по-деловому, вполне рационально вдруг сказала Анфиса, которая и вела разговор с пустым креслом.

Орлов молча кивнул головой.

Таня не всегда могла выдерживать его взгляд: что-то в ней разрушалось от него. Все же пришедшие поздоровались с ним.

– Помогите нам, Григорий Митрич! – провыл Коля.

– Если я тебе помогу, – помрешь, – отдаленно ответил Орлов.

Коля сразу повеселел и забыл подвывать.

– Он вас любит, Григорий Дмитриевич, – умиленно прошипел переставший прыгать Спиридон. – Хоть робеет, но любит.

– Я любить меня никому не запрещаю, – холодно ответил Орлов. – А ты все балуешься, Спиридон? Летун эдакий?

– Какое, Григорий Дмитриевич, – сам оробел Спиридон. – Ничего у меня пока не выходит.

Он даже пошатнулся, задел стол, отчего качнулся бачок квасу на нем.

Выражение лица Орлова все время менялось на поверхности: то он было насмешливым, то жутким, то серьезным, то ошалелым – но все эти выражения не имели никакой связи с его внутренним состоянием. Там были бездонность, глубина и огоньки – если смотреть, конечно, только человеческим, земным взглядом.

– А ты меня любишь, Марина? – вдруг спросил Орлов, резко и безотносительно, даже не глядя в ее сторону.

– Кого – «тебя»? Кого? Кто ты? – Марина выговорила все это быстро и тоже резко.

Спиридон – то ли от страха, то ли от неожиданности – соскочил со стула и упал. Но взгляд снизу был острый, направленный на Марину.

– Хорошо сказала девочка, хорошо, – также отсутствующе ответил Орлов.

– Мы виделись последний раз… – выпалила Таня.

– Во сне, – поправил ее Орлов.

– Григорий Дмитриевич! – внезапно вмешался, покраснев, Павел, который после первого шока (дескать, попал на тот свет), стал приходить в себя. – Все, что здесь происходит – очень напоминает надругательство над разумом человеческим. Это замечательно, давно пора! Эта, своего рода, инициация.

– Ну есть над чем подсмеиваться, – возразил Орлов и даже улыбнулся, но улыбка его была, как на луне. – Разум, ну и что? Это то же самое, что надругаться над мышью. Бог с вами, молодой человек. Гораздо жутче надо смотреть. Вот Марина это знает…

– Мы к вам по делу, Григорий Дмитриевич, – заметила Марина.

– Думаю, что да. – Орлов наклонил голову. Глаза его большие, ошалело-потусторонние смотрели в никуда. – Тогда, Спиридон, вставай с земли, собирай своих, завтра продолжим. Страх перед пустотой опять прогонять будем… А мы пойдем в горницу.

Прежние гости послушно исчезли, а новые, Марина с Таней и Павлом, пошли в горницу.

Выл ветер, но очень осторожно, боязливо; облака на тускнеющем небе неслись быстро, образуя какие-то фантастические лица и фигуры на небе, которые тем не менее быстро распадались.

Но, когда вошли в горницу, стало уютней. На столе квас, хлеб, яблоки. Забывая о безумии, гости расселись, как бы вокруг Орлова.

– Кваском-то угощайтесь, обидите, – скромно сказал Григорий Дмитриевич.

Марина хихикнула. Налили все с удовольствием. Квас пили словно какое-то небесное пиво, чуть ли не как амброзию, но немного протухшую к концу времен.

– Что вы с ними все-таки делаете, Григорий Дмитриевич, с этими милыми людьми, которых вы только что видели? – спросила покрасневшая от мыслей Таня.

– Да вреда им никакого, – добродушно ответил Орлов. – Я их просто трансформирую на время. И восприятие, конечно, тоже. Посидят они пред пустым креслом или еще как – и другими становятся. Но когда домой возвращаются – почти как все становятся. Они у меня тихие, работящие, все это им идет на пользу.

– Зачем? – коротко вырвалось у Марины.

– Да отдых это, Марина, отдых. А у них-то, во время этих трансформаций, стены этой пещеры, люди Вселенной ее называют, что ли, да?.. расшатываются: то смерть свою высшую увидят, то небывалый мир, то спляшут… Это ли не на пользу – чтоб не протухали и не думали о себе много. Чтоб расшатались чуток, живей стали. И для смерти ихней и для жизни – это хорошо. Они сами лезут ко мне: быть хотят немного иными. А мне что – я могу в этом помочь. Это не вредно даже для кошек. Но они и в обычной смерти и жизни от этого веселей становятся. Такая уж у них всех натура. Один Спиридон иногда отбивается: бегун он. Бегает по всей Рассее, от одной загадки к другой. А загадки на каждом шагу. Милые они детки, это правда, Тань.

– Григорий Дмитриевич, вы вот сказали, что видели меня во сне, – опять раскраснелась Таня.

– Да я пошутил, Танюша, пошутил. Не во сне я тебя видел, а наяву, в действительности, но в далеком мире, таком далеком, в смысле пространств и времен, что и сказать я тебе не решаюсь: испугаешься еще… А я пугать не люблю, хотя люди меня пугаются, но я от страха этого лечу. Ты и сейчас там, Таня, а по человечьему раскладу и пониманию – только еще будешь там. Но не скоро, ох, не скоро, Танюша…

– Да… а где же? – нелепо пробормотала Таня.

– А, Танюша, голосок твой задрожал, – хмуро прохрипел Орлов. Глаза его огромные слегка улыбнулись. Он посмотрел отвлеченно на нее. – Вот ты какая здесь. А там ты будешь совсем другая. Другая, дочка, другая. Ты даже и вообразить сейчас не сможешь, какая ты будешь. Воображение рухнет, и не представишь. Вот так, – добродушно закончил он.

Таня смутилась не то от страха, не то от радости.

– Не бойся, не бойсь. Ты же бессмертная, чего тебе бояться. Не утка ведь… Пей, квасок-то, пей.

– Что в нас вечно, ее Юрий Николаевич учит, – улыбнулась Марина, разряжая ситуацию. – И меня, когда-то кто-то учил…

– О, Буранов – это настоящее, – развел руками Орлов и выпил кваску. – Правильно учит. Как же без вечного. Срам один жить без Абсолюта. В пылинку превратишься, черти, и те засмеют, – чуть даже с жалостливой интонацией, но не без потусторонней иронии проговорил Орлов.

– Мы не раз Буранова спрашивали о вас, Григорий Дмитриевич, – сказала Марина. – Но на этот вопрос он все время молчит.

– Хорошо молчит, хорошо, – ответил Орлов. – Недаром говорят, что слово – серебро, а молчание – золото. – Человеческие выражения на его лице мелькали и исчезали, как тени.

– А о чем же вы говорили со мной там, то есть бог знает где? – собралась с духом Таня. – Если можно так выразиться…

Орлов остолбенело и серьезно на нее посмотрел.

– Но это же передать невозможно! Вы что, Таня? Там все иное. Не мечтайте о том, что вы говорили там. Для вас же лучше будет…

Танечка даже глотнула слюнку:

– Я чувствую, что вы говорите правду, истину. Так вот какая я буду… Непостижимая себе…

– Обычная история, – поддакнул Орлов. – И не пытайтесь проникнуть. Не дай бог… Кстати, могу вас поздравить: вы дали мне там один очень полезный совет… Я им непременно воспользуюсь… Когда меня здесь не будет.

У бедной Тани даже появились слезы на глазах, но волосы, казалось, чуть-чуть встали дыбом.

– Таня, не переживай из-за непостижимости себя… Не переживай, – быстро проговорила Марина и сжала ее нежную ручку.