Страница 10 из 23
Карьера Серёги Добромыслова сложилась тоже удачно, однако в другом роде. Ещё в академии он выделялся редкой способностью к языкам. На французском и немецком Серёга объяснялся вполне свободно, для расширения кругозора в свободное время прилично изучил итальянский и испанский, подбирался к арабскому. Но его коньком был английский. На нём он говорил без акцента, увлекался британской историей и культурой и даже одно время, подражая настоящему джентльмену, курил трубку.
Я как-то спросил, не жалко ли ему гробить личное время на шлифовку произношения, когда за стенами академии раскинулся во всём великолепии Петербург? И девушек в любом клубе немерено, и размер стипендии позволяет сидеть в кафе, и начальник курса не отказывает достойным курсантам в увольнительных записках… На это Серёга с истинно британским хладнокровием ответил: «Врага надо знать в лицо». И, кивнув на потрёпанный том под названием, как сейчас помню, «Британские хроники с древнейших времён до наших дней», добавил: «А также изнутри».
И ведь как в воду глядел! На него положил глаз иностранный отдел Департамента, и вскоре после окончания академии Серёга поехал работать помощником пресс-атташе российского посольства в Лондоне. (Есть у нашего иноотдела не оригинальная традиция – засылать сотрудников за рубеж под видом дипломатов, журналистов, торговых представителей. На себе испытал, знаю… Все разведки этим грешат, и мы не хуже.) Чем Серёга там занимался, могу лишь гадать. Но судя по тому, что дипломатический ранг моего друга неуклонно рос, и в конце концов он дослужился до советника-посланника (а в нашем ведомстве – до подполковника), карьера складывалась неплохо. Четыре года назад Серёга перешёл в аппарат Организации объединённых государств и продолжил службу в Альбионе офицером-инспектором ООГ по квоте Российской империи.
Все эти годы мы виделись редко – служба! Иногда я ему звонил в Лондон, иногда он мне в Петербург, вот и всё. Но уж когда встречались, то общение шло по полной программе. Серёга с женой и детьми приезжал в отпуск, я брал в охапку своих, и мы куда-нибудь стартовали на двух машинах. Как правило, паломничали в Сочи, Геленджик или Крым. А там – солнце, море, вино, шашлыки и, конечно, разговоры. Мы хотели наговориться на весь год до следующего отпуска. Причём два разведчика обсуждали всё что угодно, кроме службы. По умолчанию на эту тему существовало табу. Дружба дружбой, но подписку о неразглашении никто не отменял. Да и можно хотя бы раз в двенадцать месяцев не думать о работе?!
И всё же как-то раз, год назад, мой друг табу некоторым образом нарушил. В один из поздних вечеров, когда женщины с детьми уже отправились на покой, мы сидели на берегу моря и пили «Цинандали» из горлышка, словно в годы курсантской юности, передавая бутылку из рук в руки. Украдкой спустилась тёплая южная ночь, мелкие волны застенчиво целовали песок пляжа, слегка хмельное настроение было великолепным, хотя и с ноткой грусти: через три дня отпуск заканчивался. И тут Серёгу вдруг прорвало.
Он признался, что с каждым годом возвращаться в Лондон ему всё труднее. «Вот те раз! – легкомысленно изумился я. – При твоём-то увлечении Британией? Хотя за столько лет, конечно, могло и надоесть… Ну, так пиши рапорт, пусть возвращают в Россию. Хочешь, с Нессельроде переговорю? По-свойски, неофициально». «Да нет, не в том дело». «А в чём же?» «Понимаешь, нас там ненавидят всё сильнее и сильнее…» «Не понял, – сказал я в недоумении. – Кого это «нас»? И почему?»
Тогда-то старый друг мне кое-что сообщил. Служебных тайн он не раскрывал, но если в газетах, на радио или видеоканалах эта информация и фигурировала, то лишь в виде разрозненных новостных обрывков. А концентрированное изложение вкупе с анализом ситуации создавало кумулятивный эффект. Я слушал, и слова́ друга вышибали из головы хмель…
То, о чём Буранов поведал вслед за сообщением о гибели Серёги, я уже отчасти знал из поразившего меня рассказа годичной давности. Михаил Михайлович говорил, ненавязчиво, но цепко прощупывая взглядом, а у меня перед глазами всё стояло лицо друга, каким запомнилось в ту тёплую южную ночь: отрешённое, бледное, усталое, словно и не было отпуска… Словно в предчувствии участи…
Михаил Буранов
Выдержки полковнику не занимать. «Серёга?!» – только и выдохнул он, узнав о гибели друга. Да ещё глаза невольно прикрыл, и лицо на миг искривилось гримасой мучительного недоумения. И всё. Во время дальнейшего разговора он держался молодцом: был внешне спокоен, подавал реплики, о чем-то спрашивал. А ведь с покойным Добромысловым их связывала не просто дружба – скорее братство. И я не сомневался, что видимое спокойствие скрывает и душевную боль, и сумбур в мыслях, и эмоциональную бурю. Что ж… Умение держать удар есть непременное свойство профессионала. Ходько этим свойством владел.
Итак, разговор.
Помолчав с минуту, я мягко сказал:
– Владимир Анатольевич, я понимаю, насколько вам тяжело узнать о гибели близкого друга. Сочувствую всей душой, и будь моя воля, я бы перенёс нашу беседу на другой день. Но ситуация складывается таким образом, что о некоторых делах нам лучше поговорить уже сегодня, не теряя времени.
– Я весь внимание, – ровным голосом сообщил Ходько и, выдержав небольшую паузу, добавил: – Что касается личных переживаний, то они к делу не относятся.
Прозвучало довольно отчуждённо, однако я не обиделся. В старину гонцов с плохими вестями вообще убивали… Разве я не понимал, что больше всего полковнику сейчас хочется остаться одному? А ведь я ещё не показал фотографии несчастного Добромыслова, полученные по информационной сети – духу не хватило, что ли. Страшные фотографии. Страшные и непонятные… Но дело есть дело, и оно приоритетно. Тем более что тема, с которой аналитик Буранов нанёс визит разведчику Ходько, не терпит отлагательства. Боюсь, что уже не терпит…
Вот только с чего начать?
Сосредотачиваясь, я подошёл к распахнутому по случаю хорошего дня окну и выглянул наружу. Здание Департамента располагалось на Литейном проспекте. С высоты десятого этажа хорошо просматривалась Нева, синюю гладь которой бодро утюжили нарядные прогулочные теплоходы. Заканчивался май, погода стояла по-летнему жаркая, и речные жёлтопесочные пляжи уже вовсю принимали купальщиков. Хватало и рыбаков, чьи лодки и катера́ пёстрыми островками усеяли воду поодаль от берега.
Я невольно вспомнил, сколько усилий затратил в 1985 году тогдашний премьер Нарышкин, чтобы убедить императора и Думу принять общероссийскую программу очистки рек от промышленных и коммунальных стоков. И если молодой в ту пору Николай с доводами премьера согласился быстро, то Дума упиралась до последнего. Шутка ли – тратить по четыреста миллионов рублей ежегодно в течение тридцати лет! Почти столько же сто́ит содержать полицию в масштабе России… Однако императора пленил масштаб и благородство замысла: сберечь природу для грядущих поколений. И он лично провёл законопроект Нарышкина через Думу. Потому-то, спустя двадцать лет, невскую воду можно пить без риска подцепить расстройство желудка, рыба водится в изобилии, и притом речное дно облюбовали раки. А эти членистоногие в грязной воде просто не выживают…
– Наша тема – Альбион. Давайте, полковник, начнём с самого что ни на есть начала, – произнёс я, не оборачиваясь. – Так сказать, ab ovo.
– С яйца так с яйца, – бесстрастно согласился Ходько.
– И прошу не удивляться повторению некоторых общеизвестных фактов. Просто они лежат в основе сегодняшней ситуации, которую нам с вами предстоит прояснить…
Я вернулся к столу, присел и, допив остывший чай, закурил очередную папиросу (что-то много стал курить – нынче уже десятая, не меньше).
– Как вы знаете, Парижский трактат был подписан в 1805 году, – заговорил я. – К тому времени противостояние с франко-российским союзом Англия проиграла вчистую и бесповоротно. Она потеряла Индию и европейские рынки сбыта. Протекторат Наполеона и Павла Первого над континентом подорвал её экономическую и финансовую мощь. Объединённые морские силы России и Франции систематически били непревзойдённый английский флот. К тому же Нельсон погиб ещё в 1803 году, а равных ему флотоводцев у Британии не нашлось. Словом, к моменту предъявления ультиматума Англия была обескровлена…