Страница 12 из 18
Наверное, тягостные эти мысли незаметно перетекли в не менее тягостный сон, потому что, когда Август в следующий раз открыл глаза, в узкое оконце заглядывало уже не закатное солнце, а бледная луна. Кошка лежала у него на груди – вот тебе и камень на сердце! – а албасты ушла. Ну, ушла и ушла. Устал он. Так устал, что даже кошку, зверюгу рябую, спихивать не стал, снова закрыл глаза…
Вагон уютно покачивало, под мерный перестук колес спать бы да спать, вот только Анне, урожденной графине Шумилиной, было не до сна. В висках в такт вагонным колесам бился пульс, и с каждым биением усиливалась головная боль, которая еще утром казалась незначительной, а теперь вот грозилась вылиться в настоящую мигрень. Не помог даже сладкий до тошноты чай, который принес ей на ночь Миша. Ничего не помогало, и причиной тому было принятое ею решение. Но назад дороги нет. Доведись ей вдруг прожить последние месяцы заново, она поступила бы точно так же – отказалась бы от всего, что у нее было, чтобы узнать наконец правду.
А было у нее все, что только душа могла пожелать. Пусть Анна и осталась сиротой, но детство ее было счастливым благодаря тете Насте и дяде Вите. Они ее любили, оберегали, не лгали.
Про настоящих своих родителей Анна узнала, когда ей исполнилось семь лет. Тогда тетя Настя многого не рассказала, лишь обняла крепко-крепко и сказала, что родителей больше нет, что они на небе и им там хорошо. Анна тогда, помнится, очень обиделась, что родителям может быть хорошо без нее. Прошли годы, прежде чем она узнала всю правду: про отца и каторгу, про маму и ее деда.
У самой Анны тоже был дед. Высокий седовласый старик в косматой волчьей шапке приезжал к ним в поместье раз в год. У него было странное имя – Кайсы. И улыбался он Анне тоже странной, тревожной какой-то улыбкой. Гладил по волосам, всматривался в лицо, качал задумчиво головой и улыбался. А потом, одарив внучку удивительными подарками – вырезанными из кости фигурками, бусиками из разноцветных камешков, невесомой собольей шубкой, – всякий раз повторял:
– Растет моя девочка, настоящей красавицей растет.
Про красавицу это дед Кайсы говорил, чтобы Анну не расстраивать, потому что красивой она никогда не была. Худая не в меру, мосластая, скуластая, с глазами раскосыми, какого-то невыразительного серого цвета, с волосами рыже-пегими, хоть тетя Настя и называла их русыми. Вот мама, которую Анна видела только на пожелтевших от времени, бережно хранимых в семейном альбоме карандашных рисунках, была настоящей красавицей, и тетя Настя была красавицей, а Аня – так, недоразумение сплошное, сразу видно, что выродок и приблудыш.
Про то, что она недоразумение, выродок и приблудыш, Анна подслушала совершенно нечаянно и даже не сразу догадалась, что речь идет о ней. Говорили соседки, Валентина Петровна и Надежда Ивановна. Они были немолоды, степенны и чопорны, улыбались Анне сахарными, неискренними улыбками. В глаза улыбались, а за глаза говорили такие гадости. Анна уже была достаточно взрослой, поняла все правильно, но вот нахлынувшая вдруг обида не позволила сдержаться, привела в слезах к тете Насте. Та выслушала молча, погладила по волосам, накормила вкуснейшим вишневым пирогом и сказала, что не стоит обращать внимания на глупых и злых людей. С тех пор Валентина Петровна и Надежда Ивановна больше не появлялись в их доме, тетя Настя умела быть жесткой. А Венька, первейший Анин друг и защитник, украдкой от Ксюши перемазал соседские ворота куриным пометом, даже не убоялся, что дядька Трофим, его отчим и Ксюшин муж, непременно выпорет, как узнает об этакой проказе. Дядька Трофим узнал, но не выпорол, наоборот, дал Веньке медовый пряник, потрепал по вихрастой голове, а потом пообещал:
– Еще раз такое сотворишь, шкуру спущу.
Только получилось совсем нестрашно. Дядька Трофим хоть и выглядел большим и грозным, но на самом деле был добрым, Веньку любил, как родного. И Ксюшу любил, и Петрушу, младшего своего сына. Он даже Анну любил, хотя Анну-то уж точно ему любить было незачем, у него и без того забот хватало. Вместе с дядей Витей на стройке нового моста он пропадал днями и ночами, а когда в городе появлялся дед Кайсы, уходил с ним в лес на охоту. Однажды они даже взяли с собой Веньку и Феденьку, а Анну не взяли, сказали, что мала еще. И это оказалось особенно обидно, потому что Венька был почти на пять лет младше, а двоюродный братец Феденька так и вовсе на шесть. На Феденьку Анна не сердилась, как можно сердиться на братца, хоть и двоюродного, но по сути родного. А вот Венька после той охоты загордился так, что пришлось отвесить ему подзатыльник, чтобы в чувства привести. Они не разговаривали потом почти две недели, на большее не хватило – помирились. Как же не помириться, если Венька ей тоже почти как брат!
Сейчас Анна оглядывалась на свое детство и понимала, что было оно у нее светлое и радостное. И люди ее окружали по большей части светлые: любили, берегли, защищали. С дядей Витей, тетей Настей и дедом Кайсы она могла поговорить о чем угодно, на любой вопрос получить ответ. Почти на любой вопрос… Анне исполнилось семнадцать, когда она начала понимать, что кое о чем и приемные родители, и дед, и дядька Трофим, и даже Ксюша, у которой она никогда ни в чем не знала отказа, молчат. И касается это Чернокаменска, города, в котором она родилась, города, где познакомились и полюбили друг друга мама и папа. Стоило Анне только завести разговор о Чернокаменске и острове с необычным названием Стражевой Камень, как тетя Настя бледнела, а дядя Витя темнел лицом. Дед Кайсы так и вовсе отворачивался и уходил, словно Анна была ему чужой. Сначала этакие странности ее удивляли, потом обижали, а затем заставили задуматься, отчего же любящие ее люди отказываются даже разговаривать об этом загадочном городе. Анна наводила справки, несколько дней провела в городской библиотеке, чтобы узнать о Чернокаменске хоть что-нибудь.
Узнать удалось немного. Похоже, исторического интереса город не представлял, а упоминался лишь в связи с добычей угля, руды, драгоценных камней да охотничьим промыслом. Только однажды Анна увидела коротенькую заметку об обосновавшемся в Чернокаменске известном архитекторе. Архитектора этого звали Августом Бергом, и имя его, сладкое, как липовый мед, отчего-то казалось Анне смутно знакомым. Таким же, смутно знакомым и одновременно тревожным, казался ей изображенный на пожелтевшей от времени фотокарточке замок. Замок возвышался над островом, остроконечной башней нависал над темной водой. И каменные горгульи, одновременно жуткие и притягательные, всматривались в свои отражения. А еще была башня-маяк, нарисованная углем в альбоме для набросков, который некогда принадлежал маме Анны. Башня тоже казалась Анне смутно знакомой, иногда она ей даже снилась. Как снилась ей и женщина удивительной красоты с волосами цвета серебра и такими же серебряными глазами. Во снах женщина улыбалась, гладила Анну по голове, напевала что-то ласковое на незнакомом языке. И только проснувшись, Анна понимала, что эта удивительная женщина – Айви, ее мама. Во снах мама выглядела не так, как на карандашных набросках, во снах она умела превращаться в маленькую ласточку, и Анне тоже так хотелось. И крошечная серебряная ласточка, прощальный подарок родителей, казалась ей не просто украшением, а чем-то куда более значимым.
В ее снах была и еще одна женщина, тоже молодая, тоже удивительно красивая, с белыми волосами, которые она расчесывала костяным гребнем, а потом заплетала в толстую косу. Черными как ночь глазами незнакомка смотрела на Анну очень внимательно, а заплетенная коса точно живая извивалась у ее ног. Анне хотелось потрогать кончик косы, расчесать собственные волосы удивительным гребнем, но всякий раз, когда она пыталась попросить у незнакомки гребень, та исчезала. Иногда растворялась в густом тумане, иногда растекалась серебристой водой, словно ее и не было.
Про эту женщину Анна однажды попыталась поговорить с тетей Настей, подумала, что, возможно, красавица с гребнем может быть частью детских воспоминаний, как мама. Но в ответ тетя Настя лишь покачала головой, обняла крепко-крепко и сказала, что сон – это всего лишь сон, и нет нужды принимать его близко к сердцу. Вот только в голосе ее Анне послышалась тревога. Чего она тревожилась? За кого боялась? Или правильнее будет спросить – кого?