Страница 60 из 217
Беатрис встала и подняла спинку своего кресла, чтобы дать возможность выбраться сидящей позади толстой даме. «Нельзя же так низко, сеньорита, — возмущенно сказала та, — вы мне отдавили колени!» — «Простите, сеньора, — покраснела Беатрис, — но вы ничего не сказали…» На это раздражительная сеньора заявила, что молодежи следует быть более догадливой и понимать, что омнибус это не дортуар и что девушке неприлично спать на глазах у всех почти лежа, превратив кресло в кровать. Неизвестно, в какой еще безнравственности уличила бы ее дама, но пассажиры с задних сидений зашумели, требуя выходить и дать выйти другим.
Это неожиданное нападение было нелепым до смешного, но Беатрис вышла из автобуса, едва удерживая слезы. Спрыгнув с нижней ступеньки, она огляделась, спрятаться было негде — на залитой светом бетонной площадке перед станцией было людно, стояло несколько легковых машин, огромный грузовик с прицепом и еще один «Шевалье» — очевидно встречный, идущий из Кордовы в столицу. Делая над собой усилия, чтобы успокоиться, Беатрис вместе со всеми пошла в ресторан. Станция была совсем новой; небольшой зал, отделанный в ультрасовременном стиле, с обилием стекла и нержавеющей стали, встречал входящего запахами свежей штукатурки и краски. Черно-красная мозаика на полу, потоки белого люминесцентного света, причудливо изогнутая стойка бара и стеклянные стены — трудно было поверить, что все это находится не где-нибудь в центре столицы, а на крошечной заправочной станции, окруженной огромными просторами спящей пампы. Сорок человек, ввалившись в и без того не пустой зал, создали давку, но Беатрис ухитрилась пробраться к стойке, выпила кока-кола и съела один «панчо» — маленький сандвич из булочки с вложенной в нее горячей сосиской, политой острым горчичным соусом. Разговорчивый бармен пожелал ей приятного отдыха в горах и выразил надежду, что увидит сеньориту на ее обратном пути; Беатрис ответила, что тоже надеется на это.
В душе она тут же пожелала себе никогда в жизни не видеть больше этой отвратительной станции с ее претенциозным модернизмом. Слишком яркий свет режет глаза, вокруг кричат, едущие в Кордову расспрашивают возвращающихся оттуда о погоде и о ценах на продукты, хотя уже удовлетворяли свое любопытство и в Росарио, и в Пергамино, и еще будут задавать те же идиотские вопросы на каждой станции до самого конца пути. Толстая дама, оскорбившая ее пять минут тому назад, теперь как ни в чем не бывало пьет свой кофе-экспресс и болтает с барменом. А у того над головой — над шеренгами разноцветных бутылок — во всю стену нарисовано что-то гнусное, непонятное и, если всмотреться, не совсем даже пристойное. И вот так все вокруг, все, на что ни посмотришь! Вдобавок еще Мери Форд визжит по радио «Мама, он со мной заигрывает». Беатрис чувствовала, что ее начинает трясти от омерзения. Как бог может терпеть такое?
Похоже, что ее кощунственный упрек был услышан: Мери Форд поперхнулась и умолкла, и мужской голос пригласил пассажиров, едущих в Буэнос-Айрес, занимать места. Вышла и Беатрис. Пульман, за эти девять часов уже ставший ей немножко родным, стоял темный и печальный, как брошенное жилище; в его корме, открыв решетчатые створки, копались при свете переносной лампы трое механиков. Рядом усаживалось в старый «бьюик» многочисленное семейство с кучей хнычущих сонных детей. «Бьюик» был навьючен, как мул, чемоданы громоздились на крыше и торчали из багажника, полузакрытую дверцу которого удерживала веревка. Беатрис потрогала громадное колесо автобуса: твердая, словно литая, резина оказалась приятно теплой и бархатистой от пыли. «Антонио! — крикнул один из механиков. — Принеси ключ девять шестнадцатых, только живо, да захвати парочку гроверов!»
Ну вот, теперь что-то сломалось, только этого и не хватало. Теперь неизвестно, сколько им придется сидеть на этой станции. И эта Форд опять поет какую-то глупость, а рука стала черной от пыли. Конечно, тебе непременно нужно было лезть трогать это колесо!
Пришлось идти в туалетную комнату. Намыливая руки, Беатрис боялась поднять глаза, чтобы не увидеть себя в зеркале над раковиной. Потом все-таки увидела, без прикрас: отвратительное лицо неврастенички, ничуть не привлекательное. Под глазами — тени, от усталости и истеричных переживаний. «Ненавижу себя», — с омерзением решила Беатрис. И еще эти клипсы, о боже! Закусив губы, она сорвала одну и другую — едва не оборвав себе мочки ушей — модные серьги из искусственного жемчуга, неизвестно зачем купленные вчера и тайком от мисс Пэйдж надетые в дорогу. Какое там «неизвестно»! Вам отлично, великолепно известно, уважаемая сеньорита Альварадо, зачем и с какой целью вы нацепили эти побрякушки! И после этого у вас еще хватает лицемерия каждое утро молиться о том, чтобы всевышний избавил вас от лукавого…
Жалобно звякнув, клипсы полетели в мусорный бак. Беатрис выскочила из туалета, исполненная еще горшего отвращения к себе самой и ко всему окружающему.
Встречный пульман, празднично оцепленный разноцветными опознавательными огнями, уже покинул станционную площадку и осторожно выруливал на автостраду, ощупывая фарами бетонное полотно. Следом за ним тронулся перегруженный детьми и чемоданами «бьюик». Возле грузовика с прицепом происходила шумная ссора. Спутники Беатрис, кончив закусывать, группами выходили из ресторана и собирались: одни — вокруг ссорящихся, другие — вокруг механиков, продолжавших копаться в чреве автобуса. Праздное их любопытство было отвратительным. Чтобы не видеть ничего этого, она зашла за угол станционного здания, в тень. Здесь были свалены ящики из-под пива, строительные материалы, смолисто пахло свежераспиленным лесом, под ногами шуршали стружки. Беатрис села на доски, обхватив колени. Пампа лежала перед ее широко открытыми глазами в двух шагах, подступая к самой кромке бетона колючими побегами чертополоха, — мрак, звезды, ровный полет не знающего преград степного ветра, опьяняющие запахи травы. Это было больше, чем просто ночная степь; это была сама Патриа, древняя Земля Отцов, неустанно впитывавшая в себя поколение за поколением, помнящая неслышный шаг охотников гуарани и тяжелую поступь конкистадоров, медленное движение скрипучих повозок первых поселенцев и бешеный галоп эскадронов Сан-Мартина. Земля смотрела из темноты в лицо Беатрис, дыхание Земли прикасалось к ее щекам, ласково шевелило волосы. А за ее спиной, на ярко освещенном куске бетона, шумели машины и люди, мошками слетевшиеся на этот брошенный в пампу островок цивилизации. Механики, сквозь зубы отвечая на вопросы зевак, спешно затягивали последние болты. В ресторан ввалилась шумная, полупьяная компания, только что подкатившая на двух машинах. По радио теперь пела Сара Воган: «Я еще никогда-никогда не целовала мужчин, я просто говорю им «покойной ночи» и сразу захлопываю дверь…» «Господи, — прошептала с закрытыми глазами Беатрис, стискивая пальцы, — спаси меня от отчаянья и гордыни, научи меня, как жить в этом мире, как к нему относиться, чтобы не сойти с ума и не окаменеть сердцем…»
В Кордове ей пришлось задержаться дольше, чем она предполагала. Оказалось, что в воскресенье венчается Ньевес Падилья; уехать до свадьбы было бы просто неприлично, и Беатрис отправила в пансион телеграмму: «Вынуждена задержаться пришлите машину понедельник». Эти лишние четыре дня отнюдь не способствовали улучшению ее самочувствия. Остановилась она в чинном и тихом доме профессора Гонтрана, где отлично можно было бы отдохнуть, но уже через два часа после приезда к ней примчалась Глэдис Ривера: в доме Падилья все шло вверх дном, модистка испортила туалет невесты, какая-то ерунда получилась со списком приглашенных, в общем, нужно было немедленно ехать туда и спасать положение. В суматохе и поездках по магазинам прошли пятница и суббота; в воскресенье на церемонии в старинной церкви Сан-Роке Беатрис едва держалась на ногах. Когда, приветствуя вошедшую невесту, под сводами зазвучали торжественные звуки «Свадебного марша» Мендельсона, ей стало невыносимо грустно. Все это было ни к чему — вся эта суета, нарядная толпа вокруг, тюль и флердоранж, цветы, гром органа. Она вспомнила вдруг свой конвент, всегда спокойные лица монахинь под жестко накрахмаленными чепцами, сонный плеск фонтана в саду, где было тенисто и прохладно в самые жаркие часы дня. Вернуться бы в тихий голубой мир ее детства, отгороженный высокими стенами от всех этих мартинесов, мендесов и геймов! Здесь, в Кордове, находится одна из самых старых обителей — Монастерио-де-Санта-Тереса. Триста пятьдесят лет тому назад капитан дон Хуан де Техада-и-Мирабаль пожертвовал золото на постройку женского монастыря во искупление своих неблагочестивых дел, и сестры-терезитки до сих пор молятся о его душе. Но разве можно вернуться в детство, разве можно ей уйти в монастырь?.. Хотя бы на время, на год-другой? Но и это невыполнимо. Папа будет решительно против, и вообще все скажут, что она сошла с ума. Как им ее понять — им, которые ко всему привыкли и теперь совершенно равнодушно смотрят на преступления, творящиеся вокруг них каждый день, каждый час…