Страница 189 из 217
— Ну что ж, вот теперь я действительно вижу, что ты не «джеттаторе», — заговорила она с неестественным оживлением, избегая смотреть на Яна. Только сейчас она заметила, что все еще прижимает к груди ворох разноцветных конвертов и бандеролей, и вывалила их на крышку старого резного ларя возле лестницы. — Неужели придется все это разбирать, ужас просто!
Потом она снова обернулась к Яну. Тот стоял посреди холла и смотрел на нее без упрека, без осуждения — просто печально. Не так легко, оказывается, нанести человеку coup de grace[103]— даже чужому, даже причинившему зло. Даже Гейму!
— Что же ты стоишь, — продолжала она бессвязно и торопливо (просто чтобы не молчать), — о, знаешь что? Пожалуйста, отнеси чемодан наверх, я с ним не справлюсь, и быстро спускайся — будем завтракать… Из еды, конечно, ничего не найдется, но кофе будет через десять минут. Ты, кстати, можешь пока умыться, дверь в ванную — справа из коридора, там матовое стекло…
Ян понес чемодан наверх. Беатрис вышла на кухню, постояла с закушенными губами, забыв, что нужно делать, потом схватила кофейник, ополоснула под краном, наполнила водой, включила газовую горелку. Сейчас он уйдет. Самое большее — полчаса. Может быть, он догадается сам, и тогда ей не придется ничего говорить. Догадается и просто уйдет…
Она снова вышла в холл. Здесь было уже светлее, но Беатрис зажгла электричество и, подойдя к ларю, стала рассеянно ворошить конверты; в эту минуту ее слух уловил знакомое металлическое царапанье вставляемого в замок ключа.
Она обернулась к входной двери скорее с удивлением, даже не успев испугаться. Она не испугалась и тогда, когда дверь тяжело заскрипела и в холл вошел отец.
— Ты уже здесь, моя дорогая девочка, — обрадованно сказал дон Бернардо, бросив на столик портфель и палку и освобождаясь от макинтоша. — Я так боялся, что ты поздно получишь телеграмму и не успеешь приехать — я ведь всего на два дня…
«Боже, как пирамидально я влипла. Почему вдруг это лицейское словцо? Но влипла я действительно пирамидально, классически и — главное — абсолютно незаслуженно на этот раз. Как глупо — ни разу не влипнуть в Мар-дель-Плата и попасться тут в первые же десять минут после приезда…»
— Здравствуй, папа, — едва шепнула она помертвевшими губами. — Я не ожидала… Ты разве посылал телеграмму?
— Разумеется, в Мар-дель-Плата и на всякий случай сюда, я ведь не знал, вернулась ли ты, — ты так долго не писала…
Беатрис успела еще подумать, что лучше будет, если она скажет отцу о присутствии Яна раньше, чем тот появится на лестничной площадке, но говорить было уже поздно.
— Алло, Беатриче! — послышался сверху голос Яна (наверное, он крикнул, приоткрыв дверь ванной). — Прости, я не могу найти полотенца!
Беатрис закусила губы. Отец, который тем временем уже успел пересечь весь холл и был в двух шагах от нее, замер на месте. «Матерь божия, как я влипла… И угораздило же меня послать его с этим идиотским чемоданом!»
Она беспомощно глянула вверх, на лестничную площадку, и хрустнула переплетенными пальцами.
— Послушай, папа…
— Что это, — выговорил наконец дон Бернардо, — что это значит, Дора? Ты что — вышла замуж, ничего мне не сообщив?
— Я не замужем, что ты! Ты понимаешь, это просто знакомый, он…
Она испугалась, что отец сейчас задохнется, таким страшным стало вдруг его лицо.
— Просто знакомый — у тебя в доме, в пять часов утра… — Дон Бернардо с ужасом смотрел на дочь, и она видела, что он все еще отказывался поверить факту, надеясь увидеть его в каком-то ином свете. И ведь так легко было бы все объяснить! «Погоди, папа, ты не дал мне сказать: мы только что приехали, я попросила сеньора Гейма отнести наверх чемодан — только и всего!» Она могла сейчас сказать все это отцу и не солгала бы ни в одном слове, и в то же время во всем этом не было бы ни слова правды. «Мы четверть часа как приехали, — могла бы она сказать, — ты можешь проверить: машина стоит за углом, у нее и мотор еще не остыл». Все это можно было сказать, и ложь была бы вполне надежной и правдоподобной, но у Беатрис уже не было сил лгать.
В этот момент Ян появился на верху лестницы. Остановившись на секунду, он тут же все понял и стал неторопливо спускаться — как ни в чем не бывало. Подойдя к ним, Ян коротко поклонился доктору и, словно поколебавшись или подождав — не спросят ли его о чем-либо, достал визитную карточку.
— Сеньор Альварадо, — сказал он, — до завтрашнего утра я к вашим услугам, по этому адресу.
Он положил карточку на перила, молча поклонился Беатрис и вышел.
— Ничего не понимаю… — тихо сказал дон Бернардо. Потом он схватил карточку трясущейся рукой, другою нашаривая пенсне в жилетном кармане. — Этот сеньор, этот… Гейм! Этот… Ян Сигизмунд Гейм — кто он тебе?
Беатрис подняла на него глаза и ничего не сказала. Сделав шаг в сторону, она облокотилась на перила и опустила лицо в ладони.
— Господи, папа, ты ведь взрослый человек… — выговорила она наконец глухим голосом, не поднимая головы.
Доктор Альварадо вдруг как-то сник. Он сунул в один кармашек жилета пенсне, в другой — визитную карточку, зачем-то посмотрел на часы, щелкнув крышкой.
— Извини, Дора, — тихо сказал он. — Может быть, мое появление действительно оказалось бестактным… Но я ведь послал телеграмму, так что…
Он замолчал, беспомощно стоя возле Беатрис. В доме было очень тихо, потом из кухни послышался дробный стук крышки вскипевшего кофейника и шипение воды, выплескивающейся на раскаленную горелку. Дон Бернардо поспешил туда, словно обрадовавшись возможности разрядить хоть чем-то обстановку.
Когда он вернулся в холл, Беатрис там не было. Он поднялся наверх и увидел дочь в гостиной; ему показалось, что она плачет. Немного поколебавшись, дон Бернардо вошел и осторожно прикрыл за собою дверь, словно кто-то мог подслушать их в этом пустом доме.
— Послушай, Дора, — сказал он, кашлянув. — Поверь, я ни в чем тебя не упрекаю. Лицемерить и говорить, что мне приятно все это, я не стану, как не стану и отрицать того, что мне — как представителю старшего поколения — многое кажется странным в поведении нынешней молодежи вообще. Что ж… у каждой эпохи свои нравы, я понимаю. Но, Дора, я все же отец. Ты… всерьез уверена в прочности своих чувств — на этот раз? Не сочти за бестактность, моя девочка. Я просто боюсь за тебя, ты ведь считала когда-то, что всерьез любишь Хартфилда, не правда ли?.. Впрочем, я понимаю, сейчас задавать этот вопрос уже поздно…
Он помолчал и, подойдя к окну, побарабанил по стеклу пальцами. Потом он обернулся и взглянул на дочь, которая стояла у противоположной стены, прислонившись к выцветшей штофной панели и держа руки за спиной.
— Почему ты молчишь, Дора?
Беатрис дернула плечом и, словно отклеившись от стены, перешла к висевшей в углу старинной гравюре с видом Рима и стала ее рассматривать.
— Дора, — подойдя к ней, сказал дон Бернардо. — Ты уверена, что Гейм будет тебе хорошим мужем?
Она резко повернулась — так, что разлетелись волосы, — и сказала отчетливо, глядя ему в глаза:
— Гейм никаким мужем мне не будет, ни плохим, ни хорошим. И если понимать любовь так, как понимали ее раньше, — я его вообще не люблю. Теперь тебе все ясно?
Да, теперь ему было все ясно. Он отошел от нее и тяжело опустился в кресло, нашарив подлокотник слепым жестом. Он сидел так минуту или десять, не поднимая глаз от ямки на месте выпавшего завитка паркета, прислушиваясь к боли в сердце и накатывающейся волнами обморочной пустоте, а Беатрис стояла на том же месте — под старой пожелтевшей гравюрой с обстоятельной, тончайшим курсивом, подписью на двух языках, — стояла с белым, совершенно белым лицом и никак не могла найти те единственные нужные слова, которые могли бы сейчас все объяснить и все поправить. Или все было уже непоправимо?
Потом дон Бернардо с трудом встал и пошел к выходу — мимо нее. Беатрис сделала шаг:
— Папа, послушай…
103
Последний удар («удар милосердия», франц.).