Страница 8 из 145
— Я не болен, — заявил я.
— Рад это слышать. Правда, Роберт, я рад. Хотя выглядишь ты хуже некуда. Что с тобой? Неприятности?
Я промолчал.
— Дома?
— Гм.
— Карин?
— Гм.
— Что с Карин?
— Ничего особенного, — ответил я. — То же, что всегда.
2
— Сегодня ночью ты опять кричал во сне, — сказала моя жена.
— Я кричу во сне каждую ночь, — буркнул я.
— Но не так громко, как сегодня, — возразила Карин. — Сегодня ты так вопил, что я уже хотела войти к тебе и разбудить, потому что Хартвиги наверняка опять все слышали. А может, даже Талеры и Нотбахи. — Это были наши соседи по лестничной площадке и жившие этажом выше и ниже. — Эти крики невыносимы для меня, ты что, не понимаешь? — сказала Карин. Этот разговор происходил полтора часа назад. Мы сидели за завтраком, и Карин, произнося эти слова, намазывала себе булочку маслом. Она всегда много ела за завтраком и пила крепкий кофе. Я вообще ничего не ел, только пил чай. — Потому невыносимы, что фрау Хартвиг то и дело заговаривает со мной об этих твоих криках. И постоянно допытывается, может, ты все-таки болен. Что тебе снятся кошмары, давно никто не верит. Все они считают, что ты очень болен. У тебя, мол, что-то с головой. Фрау Хартвиг вчера сказала, что тебе следовало бы обратиться к психиатру. Представляешь, каково мне было это слышать.
— Да, тебе конечно, трудно пришлось, — сказал я и отхлебнул чай. А Карин продолжала с полным ртом:
— Мне тоже кажется, что тебе следует пойти к врачу. К психиатру. Все же ненормально, когда человек каждую ночь кричит во сне — и так длится уже два года. Фрау Хартвиг говорит, что это ненормально. А во время командировок, когда ты спишь в отелях, ты тоже кричишь во сне?
— Не знаю, — выдавил я и зажег сигарету. — Не думаю.
— Значит, только дома, только когда ты со мной, — подытожила моя жена.
Я промолчал.
— Мой муж кричит во сне, когда он дома. В поездках, когда берет в постель какую-нибудь шлюху, он не кричит. Значит, виновата я. Я всегда виновата. Во всем. Ах ты, мой бедненький. Я еще доведу тебя до дурдома, да? Тебе плохо со мной, так? Я тебе опротивела, да? Ну, давай, давай, скажи, что опротивела.
Я промолчал.
— Да он еще и трус, — усмехнулась Карин. — У него такая сволочная работа, что он шляется по всему миру, месяцами оставляет жену одну, вообще ее больше не видит, когда вдруг появляется дома, даже уже не разговаривает с ней, не слушает, когда она с ним говорит. Ты меня слушаешь?
Я промолчал.
— Свинья, — сказала Карин. — Я тебе надоела за десять лет, да? Да что там десять! Вот уже два года, как ты не спишь со мной. Не обнимаешь, когда уходишь или возвращаешься. А когда я хочу тебя поцеловать, ты отворачиваешься. Тебя тошнит от моих поцелуев. Скажи, что тебя тошнит.
Я молчал.
— Скажи же, трус несчастный! — завопила Карин.
Я молчал.
— Думаешь таким манером отделаться от меня? Ошибаешься! Господь тебя покарает, да-да, покарает. — Она вновь говорила совершенно спокойно. — Ты животное. Мерзкое животное. Да, вот что ты такое. Но для посторонних — само обаяние, — сказала Карин и срезала верхушку яйца. — Любимец дам. Все от тебя без ума. «У вас очаровательный супруг, фрау Лукас!» — «Боже, ваш муж просто душка, фрау Лукас!» — «Ах, фрау Лукас, как вы, должно быть, счастливы! У вашего мужа такая интересная профессия!» Что я им отвечаю? Да, я счастлива. Мой муж действительно очарователен. Он и впрямь обаятелен, необычайно обаятелен. Если бы эти бабы знали! Если бы знали тебя так, как знаю я. Без маски. Истинного Роберта Лукаса. Садиста. Надругавшегося над моей душой. Человека, который обманывает свою жену и обижает, как только может. Если бы они знали, какой дьявол в тебе сидит. Роберт, ты слышал, что я сказала?
— Да, — ответил я.
— Он говорит «да». «Да!». Больше ему нечего мне сказать. Со шлюхами он наверняка более разговорчив. Вот уже два года между нами ничего нет. Ни ласки, ни доброго слова, ни объятий. Когда мы поженились, когда ты еще не зарабатывал так много, как теперь, ты был другим. Тогда ты вскружил мне голову, и я совсем обезумела от твоего разврата в постели и всяких отвратительных извращений. Тогда ты умел поговорить. Еще как умел! Любовь! О Боже, как ты меня тогда любил!
Теперь она говорила и одновременно ела ложечкой яйцо. Я был уже одет к выходу на улицу, на ней был розовый халатик и тюрбан из полотенца на белокурых волосах. Дома Карин всегда ходила в халатах, уже много лет. Когда-то давно все было по-другому. У нее была смазливая мордашка и пышные формы, однажды внушившие мне сильное желание. Серые глаза с монгольским разрезом придавали ее лицу что-то кошачье. Маленький носик и маленький ротик, ярко-красные губки. Ресницы у Карин были длинные, чем она очень гордилась. Коротко стриженные и гладко причесанные волосы. Ей было тридцать восемь лет, но на ее лице не было ни единой морщинки ни на лбу, ни в уголках глаз, когда она смеялась. Правда, смеялась она крайне редко, в моем присутствии уже давно такого не случалось. Окружающие обратили мое внимание на то, что на хорошеньком, немного кукольном лице Карин не было ни морщинки. Но у кукол не бывает морщин. Карин, десятью годами моложе меня, проводила по несколько часов перед зеркалом, делая макияж и намазывая лицо кремом, чтобы сделать его еще более гладким. Она очень гордилась своим моложавым лицом и телом. Часто посещала сауну и дважды в неделю к ней на дом приходила массажистка.
Квартира у нас была прекрасная, да и дом очень тихий и респектабельный. На каждом этаже только две семьи. Собственно, на двоих эта квартира была даже слишком велика. В ней было много вещиц, к которым я многие годы был привязан, которые я любил. Например, большая коллекция слоников. Дорогая старинная мебель. Очень большие ковры. Китайские вазы. Венецианское зеркало в гостиной. Камин в той же комнате. Витрины с разными редкостными сувенирами, которые я привозил из своих поездок по миру. Коллекция пластинок и стереопроигрыватель. Библиотека с книжными стеллажами до самого потолка. Письменный стол в стиле ренессанс. Резной стул с высокой спинкой в том же стиле. Безделушки на столе: насекомое в камне, — моя находка на острове Корфу. Резные талисманы из слоновой кости, привезенные из Сингапура. Мандрагора, найденная мною в финском лесу. Раковина с берега Тихого океана в окрестностях Гонолулу. Да, многие вещи в этой квартире я когда-то любил. Высокие серебряные подсвечники. Наш прекрасный английский сервиз. Моя коллекция трубок «Данхилл» и «Савинелли». (Я больше не курю трубку, только сигареты). Бар, встроенный в резной шкаф. Игрушечная лошадка с острова Сицилия на столе рядом с телефоном. Такая она изящная и ярко-пестрая — красный султан из перьев на голове, белые шелковые шнуры упряжи, фиолетовое седло, грива и хвост из шелковых ниток и множество сверкающих блесток. Лошадка была впряжена в двухколесную тележку…
Гостиная у нас была очень большая. В одной части комнаты пол был на две ступеньки выше. Там мы устроили нечто вроде столовой. Раздвижной стол, стулья, обтянутые материей в зеленую и серебряную полоску. На двенадцать персон. Когда мы были одни, Карин накрывала только кончик стола. Здесь мы обычно завтракали. Когда-то я любил это место для завтрака, как и многое другое в моем доме. Теперь я уже ничего не любил, все стало мне безразлично. Кроме слоников и сицилийской лошадки. К этим вещичкам я по-прежнему был привязан. Но если бы их у меня отобрали, я бы не очень долго огорчался. Меня огорчали совсем другие вещи. Эти вещи у меня никто не мог отобрать. К сожалению.
Халатик Карин распахнулся, довольно откровенно обнажив ее грудь. У нее были красивые груди, и она надевала халатик на голое тело. Я две недели назад вернулся из Гонконга после двух месяцев отсутствия. Наверное, Карин вопреки всем сомнениям ожидала от меня хоть немного ласки, маленький презент и рассказ о том деле, которое я должен был расследовать в Гонконге. Это было вполне естественно, и с моей стороны было бы естественно приласкать ее, привезти подарочки и порассказать много всякого. Но я ничего этого не сделал. И виновата в этом несомненно была не она, а я. Но я просто не в силах был сделать то, чего Карин имела все основания ожидать. Я был слишком издерган и ко всему безразличен. С каждым месяцем самочувствие мое ухудшалось. Даже говорить мне стало трудно. Из поездок я возвращался домой совершенно выдохшимся, усталым и обессиленным. Один я был во всем виноват, во всем. Я думал: «Мне жалко Карин». Мне действительно ее жалко. И она права, я — подлец, трус, слабак и свинья. Но я могу делать только то, что могу. А именно — прилично справляться со своей работой. Она забирает у меня все силы, весь разум, всю хитрость и смелость и весь интеллект. И для Карин у меня ничего не остается, когда я возвращаюсь домой. Обо всем этом я уже часто думал, а также о том, что я должен все это ей сказать. Я часто возвращался к этой мысли, но ничего ей так и не сказал. Даже для этого у меня не было сил. Причину своей усталости я не хотел ей открыть, потому что не хотел вызывать жалость. Никогда. И ни у кого. И меньше всего у Карин.