Страница 75 из 145
— Вы во Франкфурт?
— Да.
— Автобус уже отъехал. Но вас подбросят к трапу на «фольксвагене».
— Спасибо. — Сине-желтый «фольксваген» «Люфтганзы» с работающим двигателем стоял на поле у самой двери. Едва я успел плюхнуться на сиденье, как водитель рванул с места. Дверца захлопнулась.
— Важные господа не имеют обыкновения поторапливаться, — злобно обронил водитель, совсем еще юнец с мрачным лицом, усеянным прыщами.
Я подумал, что он только потому так зол, что у него прыщей полно. Нога болела уже по-настоящему. А сердце колотилось с такой силой, что казалось, оно уже готово выскочить из гортани.
Анжела меня любит. Она меня любит. Я — самый счастливый человек на свете, думал я, глотая две таблетки сразу. Когда я встречусь с этим Фредом Молитором во Франкфурте, Анжела уже получит розы.
«Фольксваген» по широкой дуге подкатил к лайнеру, на трапе которого стояла одинокая стюардесса, уже не скрывая нетерпения. Я выскочил из машины и заковылял по трапу наверх.
— Из-за вас мы вылетим с опозданием, — сказала стюардесса.
Она была очень хорошенькая и очень сердитая. Моя теория насчет прыщей, видимо, не соответствовала действительности.
В записке, которую Анжела получит вместе с розами, значилось:
Je t’aime de tout mon coeur — Robert.
— Мне очень жаль, — сказал я хорошенькой и сердитой стюардессе. — Мне в самом деле очень жаль, простите меня.
Стюардесса ничего не ответила. Она молча подтолкнула меня внутрь самолета, потом захлопнула и заперла за мной дверь. Я мешком осел на кресло у окна. Нога все больше разбаливалась.
Люблю тебя всем сердцем — Роберт.
37
Недалеко от Лоршерштрассе, сказал Бранденбург. Я поехал туда на такси, по эстакадам и скоростным проспектам, мимо современных, только что воздвигнутых, огромных жилых комплексов и скверов. Потом местность вдруг изменилась. Теперь мы ехали узенькими переулками, в которых стояли покосившиеся от времени, ветхие домишки. Казалось, я внезапно перенесся в другую эпоху, в далекое-далекое прошлое.
В одном из таких домишек на Александерштрассе жил Фред Молитор.
Дверь на втором этаже открыла огромная толстомясая бабища. У нее было не меньше шести подбородков и пахла она, как и вся квартира, кислой капустой.
— Я — жена Молитора, — сообщила она таким густым басом, что я растерялся. — Мне неловко, что я встречаю вас в переднике, но вы застали меня за мытьем посуды. Знаете, мы всегда поздно завтракаем. Фреду нужно как следует выспаться. Пройдите в гостиную. Фред сию минуту появится, он прилег немного вздремнуть, но наказал мне разбудить его, как только вы придете.
Итак, я сидел в их «гостиной», — комнатушке, оклеенной обоями в цветочек, с расшатанной мебелью, круглым столом, покрытым кружевной скатертью, с фото в рамочках на телевизоре и застекленными полками, заставленными куколками в национальных костюмах, какие обычно продаются в аэропортах или в сувенирных лавках — испанка, баварец, голландка — все в целлофане, как будто только что из магазина. Я сел на диван. Пружины дружно скрипнули. Половицы, по которым я прошел, тоже скрипели. У окна висела клетка с парой волнистых попугайчиков. Солнце било прямо в окно и так слепило, что я едва различал окружающие меня предметы. Обои кое-где вспучились. Наверное, отсырели стены, подумал я. Здесь тоже пахло кислой капустой.
Дверь распахнулась, и вошел человек лет пятидесяти пяти, тощий, очень бледный и как все, работающие ночами, с впалыми щеками и темными кругами у глаз. Фред Молитор — как у такого человека могло оказаться такое имя? — был в халате и шлепанцах на босу ногу. Глаза у него были усталые и воспаленные, а протянутая мне рука вялая. Половицы заскрипели и под ним. Когда мимо проезжала машина, в комнате все дрожало.
— По рюмочке шнапса? — спросил Молитор, в отличие от своей супруги обладавший очень тонким голоском. — Или ликера, господин Лукас?
— Спасибо, нет.
— Как же так, вы меня обижаете. — Из шкафчика под телевизором он извлек бутылку и две рюмки. Наполнив их до краев, он чокнулся со мной. Ликер был приторно сладкий. Меня чуть не стошнило, Молитор облизнул губы. — До чего хорош, а? Обожаю эту штуковину.
— Господин Молитор, господин Зееберг сказал, что вы должны мне рассказать то, что вам известно.
— Да, все правильно. Про господина Хельмана, мир его праху. — Его усталые глазки слегка оживились и разглядывали меня без намека на приветливость. — Бедный господин Хельман — он ведь в тот раз еще и заплатил мне, чтобы я никому ничего не рассказывал.
— А вы все же рассказали кое-что — господину Зеебергу.
— Это другое дело. Господин Зееберг работает у нас в банке. Так что это был мой долг.
— А мне что-либо рассказывать уже не входит в ваш долг?
— Думается, не входит. Полиции я тоже ничего не рассказал. И с вами говорю только потому, что господин Зееберг велел мне все вам рассказать. А я даже не знаю, правильно это или нет.
— Но если господин Зееберг поручил вам это сделать?
— Видите ли, я служу в компании по охране банков и получаю там нищенское жалованье. Сами видите, как я живу. У жены больные почки. Да и сам я — сколько я еще смогу работать? Я бедный человек, господин Лукас.
По распоряжению Бранденбурга в главной кассе «Глобаль» мне выдали деньги на эту поездку. Я выложил на кружевную скатерть две банкноты по тысяче марок.
— Господин Хельман дал мне пять тысяч, — жалобно пискнул он своим голосом скопца.
— А я даю вам две. И если вы мне ничего не расскажете, то я расскажу полиции, что вы что-то скрываете.
— Это шантаж.
— Да, — кивнул я.
— Три тысячи, господин Лукас. Бедному человеку тоже надо как-то сводить концы с концами.
— Две тысячи, и кончено, — отрезал я.
Под окнами проехал грузовик, грохоча по булыжнику узкой улочки. Весь дом опять задрожал.
— Я думал, что встречу в вас больше сочувствия, господин Лукас.
— Значит, вы ошибались. Так что же было? Рассказывайте наконец!
— Вот чем тебе платят за твою порядочность. — Халат Молитора был весь в пятнах от еды, обшлага рукавов обтрепаны, шлепанцы вконец стоптаны и старомодны. — А мои издержки! Мне же пришлось звонить господину Зеебергу в Канны, сам он не мог приехать. И я все рассказал ему по телефону. Сколько денег на это ухлопал!
Я положил на стол еще пять стомарковых банкнот.
Он сменил тон на кисло-сладкий.
— Я же знал, что у вас есть сердце. Еще по рюмочке? Никаких возражений, непременно по рюмочке! — Он опять взялся за бутылку. Я пить не стал, он жадно опрокинул свою рюмку. — Ах, до чего ж хорошо действует. После кислой капусты у меня всегда отрыжка. Итак, слушайте: в компании по охране банков меня отрядили в банк Хельмана. Еще девять лет назад. Вместе еще с тремя охранниками. Мы работаем с шести вечера до семи утра. В выходные и праздничные дни нас подменяет другая группа. У каждого из нас есть контрольные часы и свои этажи в здании, так что практически мы все время ходим по банку. Пистолет, слезоточивый газ, все эти штуки конечно при себе. Вы бывали в банке Хельмана на Цайльштрассе?
— Да.
— Громадина, верно? Из сил выбьешься, пока все обойдешь. Утром я всегда валюсь с ног. К тому же в этой говенной халупе невозможно нормально поспать. Все время мимо грузовики. Вот уж два года строят объезд. Я просто сдохну на этой работе. Мой врач говорит…
— Господин Молитор!
— Ну, ладно, ладно, слушайте же: это было двадцать пятого апреля. Посреди ночи. По правде говоря, уже двадцать шестого. Потому что господин Хельман явился около половины первого. Дело было в среду.
— И что же?
— Ну вот, около половины первого ночи, в среду это было, вдруг звонят у бокового входа. В ту ночь мне достался первый этаж, где кассовый зал. Значит, я пошел к боковому входу, смотрю в глазок стальной двери и вижу господина Хельмана при всем параде: смокинг, плащ, шляпа, белое шелковое кашне. Очень взволнованный. Размахивает руками. И велит его впустить. Даже господин Хельман не мог ночью войти в банк, если кто-нибудь из нас ему не откроет. Ну, я, разумеется, открыл. Три особых замка. Вы же знаете, как это дело в банках поставлено. Ну, входит он, от волнения даже запинается на каждом слове, говорит, ему надо еще поработать.