О Есенине

Никитин Николай

О Есенине

Николай Николаевич НИКИТИН

О Есенине

Сколько было знакомых, приятелей, "друзей в кавычках", сближений с женщинами, и обо всем этом Есенин писал в своих стихах: "легкие друзья", "легкие подруги", "вспыльчивые связи". А вот истинной дружбы и, быть может, истинной любви, как он ее понимал, мне кажется, ему не хватало... И не потому ли он так часто тосковал об этом: "Друзей так в жизни мало...", "Ни друга, ни жены" - эта тема кочевала у Есенина из одного стихотворения в другое еще с 1922 года... Его предсмертное обращение к другу ("До свиданья, друг мой, до свиданья") мне представляется просто поэтическим и отчасти "бытовым" приемом. Как в "Черном человеке". Я думаю, что тот, кто получил эту предсмертную записку поэта, написанную кровью, как сообщали газеты того времени, не был истинным другом поэта. Быть может, только в бакинском стихотворении ("Прощай, Баку!") есть настоящее, а не только прием: "В последний раз я друга обниму..."

И до смерти Есенина и после мне неоднократно приходилось слышать о его невероятной общительности. Да, он был очень общителен. Я это видел сам. Мы, люди его поколения, это помним. Но в этой общительности была в то же время и сдержанность. На мой взгляд, Есенин вовсе не был так прост, как думается. Он был человек по-своему и сложный и простой. И до известной степени замкнутый, как это ни странно говорить о нем, прожившем свои дни среди шума. Но недаром же Есенин писал еще в 1922 году: "Средь людей я дружбы не имею..."

* * *

Последней его женой была С. А. Толстая, ныне тоже покойная. И хоть бесцельно теперь гадать, каким бы руслом пошла их жизнь, но, когда думаешь о близких людях, трудно не высказать предположений. В жизни случается всякое. Кто знает, если бы Есенин остался жив, если бы он еще пережил несколько лет, если бы перешагнул через эти критические житейские перевалы, быть может, его судьба сложилась бы по-иному? Хотя, откровенно говоря, мне трудно себе представить есенинскую судьбу обычной судьбой.

Но встреча с замечательным человеком, С. А. Толстой, была для Есенина не проходным явлением. Любовь Софьи Андреевны к Есенину была нелегкой. Вообще это его последнее сближение было иным, чем его более ранние связи, включая и его роман с Айседорой Дункан. Однажды он сказал мне:

- Сейчас с Соней другое. Совсем не то, что прежде, когда повесничал и хулиганил...

- Но что другое?..

Он махнул рукой, промолчал.

С. А. Толстая была истинная внучка своего деда. Даже обликом своим поразительно напоминала Льва Николаевича. Она была человеком широким, вдумчивым, серьезным, иногда противоречивым, умела пошутить, всегда с толстовской меткостью и остротой разбиралась в людях.

Я понимаю, ч т о привлекло Есенина, уже уставшего от своей мятежной и бесшабашной жизни, к Софье Андреевне. Это были действительно уже иные дни, иной период его биографии. В этот период он стремился к и н о й ж и з н и. В 1924 году были написаны "Песнь о великом походе", "Поэма о 36" (о "клокочущем пятом годе"). В том же году появилась баллада о двадцати шести комиссарах, стихотворение о Ленине: "Еще закон не отвердел..." Тогда же (1925) было опубликовано большое программное стихотворение "Мой путь". Это был взгляд в будущее и в то же время оглядка на прошлое.

Ну что же?

Молодость прошла!

Пора приняться мне

За дело,

Чтоб озорливая душа

Уже по-взрослому запела...

И пусть иная жизнь села

Меня наполнит

Новой силой...

Но в этом же самом 1925 году Есениным была написана поэма "Черный человек" (трагическое содержание ее известно).

Я не претендую на звание д р у г а Есенина, прежде всего потому, что у меня такое же понятие о дружбе, какое было и у него. Но я знал Есенина главным образом в течение последних трех лет его жизни, и мне захотелось кое-что дополнить к появившимся уже биографическим материалам о нем.

В "Огоньке" (1960, No 40) литературовед Ю. Прокушев пишет, что Есенин "живо следил за творчеством писателей-современников". Ю. Прокушев приводит несколько фраз из воспоминаний какого-то писателя, но фамилию его не называет. Есенин будто бы встретился этому писателю на Тверской "с пачкой книг издания "Круг", которую он нес..." И сказал при этом: "Занимаюсь просмотром новейшей литературы. Нужно быть в курсе современной литературы".

Конечно, Есенин мог нести пачку книг из издательства и даже мог сказать что-нибудь такое. Но мало ли что Есенин сказал! То, что говорим мы случайно, часто не соответствует истине, и главное - во всей этой фразе мне чувствуется совсем не есенинская интонация... звучит-то она стандартно.

Двадцатые годы. Все мы были молоды. Очень молоды. И не знали писателей моложе нас. Стариков из скромности, иногда из почтительности, а иногда из своеобразного и, пожалуй, глуповатого гонора, мы не считали своими современниками. За творчеством действительно своих современников, то есть современников по возрасту, мы не умели "живо следить" и уж тем более не умели "просматривать" их творчество. Мы все вместе кипели в общем котле тогда еще только закипавшей советской литературы. Мы не делились ни на поэтов, ни на прозаиков. Среди нас не было мэтров. Не был мэтром и Есенин.

Мы с жадностью не просматривали, а проглатывали сочинения друг друга. Но, конечно, это еще не значит, что мы читали пачками. Вспоминая Есенина, я могу утверждать, что Есенин мало интересовался прозой. Поэтов знал отлично. Это верно. А в прозе... Да вот в подтверждение один пример. Однажды я спросил его мнение о книгах очень одаренного, хорошо известного многим в те времена прозаика. Есенин вдруг смутился.

- Я не читал, понимаешь... Я очень редко читаю современную прозу. Боюсь. Большинство из прозаиков - мои приятели... Как и он! А вдруг он скверно пишет? Ну как же дальше я буду с ним встречаться?

Это было сказано искренним голосом, идущим от сердца, почти по-детски, даже без улыбки, и, только увидав, что я словно ошарашен, Есенин рассмеялся.

За все годы встреч с ним, если между нами затевался литературный разговор, мы говорили большей частью о поэзии.

Он не любил прю, то есть прений. Длинных разговоров. Его вполне устраивали короткие реплики, и больше всего - эмоциональное отношение слушателя. Этим мы и довольствовались. В этом смысле чуткость его была феноменальной.

Однажды, приехав в Ленинград, он прочитал мне только что написанную "Анну Снегину". Строфы звонко раскатывались по большой комнате бывшей барской квартиры двухэтажного особняка у Невы, на Гагаринской улице.

И вот эта поэма словно прокатилась мимо меня по паркету. Есенин кончил, а я молчал.

- Ну и молчи! - сердито буркнул он.

Вечером мы снова встретились, гуляли по набережной Невы, неподалеку от Зимней канавки. Есенин любил это место. Оно ему напоминало пушкинские времена.

Я попытался объяснить свое молчание после "Анны Снегиной", но Есенин мгновенно перебил меня жестом.

- Да ладно... Не объясняй. Чего там... На твоем лице я вижу больше, чем ты думаешь. И даже больше, чем скажешь.

- Ну, я еще ничего не сказал! Не торопись. А если хочешь, так выслушай.

Есенин приготовился слушать.

Я говорил, что "Снегина" - хорошая поэма, что Есенин не может написать дурно. Но что фон ее эпический. И вот это обстоятельство все меняет. Говорил я главным образом о том, что мне многое ново в поэме. Например, картины революции в деревне. Что по всем строфам и в ряде сцен рассыпаны социальные страсти.

- Этого раньше у тебя не было. Здорово даны образы. Но ведь Оглоблин Прон все-таки недописан. Как его расстреляли деникинские казаки, дошедшие до Криушей... А как он умирал? Разве это не важно? Как мужики из-за земли убили "офицера Борю", мужа Анны?

В общем, у меня был свой взгляд на поэму. Я чувствовал за ней большой классический роман в стихах.

Есенин метнулся в мою сторону.