Львив

Олеся даже не сразу поняла, что произошло, только почувствовала, что стало тяжело нести голову. Кот улегся, свернувшись кругом, и не собирался слезать.

— Ой, а что это за черная беретка у тебя? — спросила бабушка у Олеси.

— Беретка? Черная? — Олеся подняла руку к голове.

Кота не было, вместо него лежал черный бархатный берет.

— Купила на барахолке — сказала она, чтобы не пугать старушку.

Олесе померещилось, будто беретка дернула хвостиком и еле заметно мяукнула. У бабушки было спокойно, тепло. Грелся древний фаянсовый чайник, разрисованный крупными синими розами, на столе стояли любимые Олесей чешские чашки — бежевые с розоватыми и серебристыми узорами.

— Кушай, кушай — бабушка пододвинула к ней большое блюдо с тортом из взбитых сливок и шоколадной крошки.

Дальше Олеся помнила только то, что легла спать в нишу.

О, благословенный польский дом! Что там держали при Пилсудском — корзины с грязным бельем или пианино?!

Снилось ей нечто невообразимое. Беретка ожила, замяукала (совсем Булгаков!), заговорила на чистом русском языке о прежнем домовладельце, Генрике Эбере, чье имя выбито на кафельных плитах в подъезде и в ванных комнатах. Затем у черной беретки проступил еврейский акцент.

Смешно, но Олеся никогда не знала, как звучит этот акцент. Она понимала слова котищи, который вел ее куда-то далеко по коридору к черной лестнице.

— Я не хочу на черную лестницу, — прошептала девушка беретке, — там соседи сверху план курят.

— А мы за дверку, за дверку, вот туда! — ласково промурлыкал котище, вырастая на глазах.

— Какую дверку? Зачем? — упиралась Олеся.

— В аду, как и во всяком заведении общественного призрения, — пояснил кот, — есть день открытых дверей, йом далетот птухот. И сегодня как раз он настал. В этот день все души, оказавшиеся между раем и адом, не попавшие ни туда, ни сюда, должны выйти сквозь двери и попытаться изменить свою участь.

— Бред какой-то, — буркнула она, — не верю. Я сплю, и мне снится…

Котище привел Олесю к стене, оклеенной обоями десятилетней давности.

В стене образовалась дыра, точно вывалилось несколько кирпичей, с неровными, обожженными краями, и из нее стали выходить призраки.

Может, это были люди, но старомодные и потрепанные, с бледными лицами. Первым пределы ада покинул господин Франк, тезка чернокнижника Якуба из Меджибожского леса. На шее у него сидел горностай в зимнем наряде: белое тельце, черненькая половинка хвоста. Красная турецкая феска была прибита к черепу гвоздем, и по феске до виска струилась свежая красная струйка.

Франк тащил какой-то странный стул черного дерева с полировкой.

Сиденье его ровно посредине прорезали змеиные позвонки, от которых расходились кобриные изгибы. Ножки стула тоже напоминали змей, а одна из них украсилась ехидной головой демона, похожего на бульдога, с мощными челюстями и выпученными глазами. Франк оглянулся и сел на свой стул. За ним последовали невзрачные люди, похожие друг на друга, как адепты одной секты. В руках они держали подсвечники, сплетенные из трех змей с ямками в головах.

— Это его соратники — шепнул Олесе черный кот, вновь обернувшийся береткой.

В конце проследовала красивая, но бледная женщина с черными волосами.

— Ева, дочь и наложница Франка — сказал котик, — участница страшных ночей тьмы, которые Франк устраивал со своими друзьями. Они гасили свечи, чтобы не узнать друг друга, и предавались блуду прямо на расстеленных священных свитках.

— А кого они ждут? — спросила Олеся.

— Шабтая Цви, неудавшегося Мессию. Он должен появиться здесь с минуты на минуту и попытаться изменить участь тех, кого невольно обманул, считая себя великим реформатором.

Беретка вытащила непонятно откуда Олесин учебник по религиоведению и ткнула ее носом в абзац на странице 217.

«… Шабтай Цви, раввин и каббалист из города Измир (Османская империя, ныне Смирна, Греция), в 1648 году провозгласил себя Мессией, создав иудейско-мусульманскую эзотерическую группу. Ее последователи ожидали конца света в 1666 году и страшного суда, однако Шабтай, желая избежать ответственности за свои слова, перешел в ислам… Будучи одновременно каббалистом под псевдонимом Амирах и дервишем ордена Бекташи по имени Азиз Мухаммед Капыджи-баши, по легенде оказался не принят после смерти ни в один из разделов преисподней…»

Олеся точно помнила: в учебнике такого текста не было!

Но котище продолжал читать. «… Шабтай Цви неоднократно пытался внедриться в разных людей (это должно произойти в городе — или около него — под гербом Льва), но был изгнан. Известен случай вселения его в тело женщины в 1903 году (Иерусалим).»

Олеся смотрела на дыру в стене. Из нее осторожно выглянул высокий темноглазый мужчина, с головы до ног облепленный летучими мышами всевозможных видов и цветов.

— Заходи, Шабтай, не бойся, все свои — протянул ему лапу кот.

— Первые 300 лет, сказал Шабтай (он говорил на иврите, но Олеся почему-то его понимала), — я изводил адских стражников просьбами пересмотреть мое дело и отправить из прихожей в какую-нибудь комнату. Но они только насмехались надо мной, уверяя, будто ад — это не наказание, а образ жизни, который мы выбираем по доброй воле. И я не якобы недостоин этот выбор сделать. Тогда они обвесили меня летучками, не дававшими покоя ни днем, ни ночью. Снимите их, пожалуйста!

Олеся начала отвешивать летучек от Шабтая. Но они плотно прицепились к одежде и снимались с трудом.

— Это навсегда — сказала она, они не отклеиваются.

— Придется ходить так — согласился Шабтай.

Олеся с любопытством рассматривала выходца из преисподней.

— Вы, правда, никогда обо мне не слышали? — удивился он.

— Никогда — призналась Олеся, — мы изучали только мировые религии.

Беретка пискнула:

— Пропиши его в квартиру бабушки, у него турецкий паспорт и тогда Шабтай Цви попадет в свой вожделенный ад. Видишь, как он измучился!

— Замолчи — Франк грубо оттолкнул котищу от Олеси. — Не слушайте его, пани, он ересь плетет. Пропишите лучше меня. Как только я получу привязку к земному месту.

Шабтай ударил Франка по спине.

— Молчи, еретик, извратитель! За твои дела ты надежно запрятан в католическом аду, а потом еще лет 700 будешь мерзнуть с мусульманами! Нашел к кому лезть, собака!

Франк попятился.

— Ты чистая, наивная душа, — произнес Шабтай Цви, обращаясь к Олесе.

— Вы принесете меня в жертву? — покорно спросила она.

— Это зачем?

— Ну, в кино всегда так: мертвецы и девушка, которую они убивают.

— Это не кино, возразил Олесе Шабтай Цви, вот, котик подтвердит.

Беретка кивнула.

— Все гораздо серьезнее, Олеся, — вздохнул Шабтай. — Только незаинтересованный человек, который ничего про меня не знает, и не может встать ни на мою сторону, ни согласиться с моими врагами, способен изменить горькую посмертную жизнь. Пропиши меня у Львиве, в этот дом на улице Мельника, и тогда я смогу вернуться к тому, с чего начал.

— Но как же бабушка?

— Бабушка ничего не узнает — уверил ее котище. — Вот соседи твои прописали на своих 34 метрах 129 узбекских нелегалов, а никто об этом не слышал. Зайди в домоуправление к Эльвире Тарасовне, она пропишет кого угодно. Тебе всего полдня возни, а ему — спасение.

— Я подумаю — попятилась Олеся, мечтая проснуться. Никогда не догадывалась, что борьба за квартиру в польском доме может довести людей до такого… Прописать покойника!

— Сами вы покойники — сказал Шабтай, — я по-человечески прошу, пани Олеся, пропишите. На колени встану, ясочка моя, золота дам на взятку Эльвире Тарасовне..

И Шабтай Цви, все еще облепленный летучками, упал на колени, целуя руки. От летучек пахло медовыми коврижками, сладко, сладко.

Олеся проснулась. На одеяле сидела черная беретка, валялся бархатный мешочек с золотыми пиастрами.

— Просыпайся, Олеся, полдень уж.

Бабушка зашла к ней в нишу.

— Умаялась, бедная, устала. Но вставай, я ватрушек напекла. И к зачету подготовиться надо.