Страница 42 из 49
Родион Федорович замолчал и с набухающим бешенством слушал, как Савельев, мерзко мотая коленками, тягуче бубнил и мямлил всё про то же, всё уже повторенное и заученное...
- Ладно, - брезгливо прервал Карамазов парня. - Я вижу, ты, братец мой, извини уж, туповат. Ты хоть понимаешь, что будешь отдуваться за кого-то? Ведь получается, что ты организатор группового преступления. Это - раз. А второе - я ведь ни за какие коврижки, голубчик ты мой, не поверю, что ты схватил нож и начал самолично человека резать. Ты ведь, поганец, издали только, с расстояния способен в живого человека пальнуть. А ножом - шалишь: в коленках слабоват...
Следователь всё это говорил, а сам параллельно думал: "Да уж кто поверит! Пырнет и не задумается... Особенно подпортвейненный... От трусости и пырнет... Но надо, надо его завести..."
- Пойми ты, одно дело, если ты только из пистолета выстрелил, да еще, может, промазал (Карамазов сам поморщился: грубо, толсто!), и совсем другое - если нанес смертельные ранения ножом. Ты что, уже пожил достаточно? Уже не хочешь ни жизни, ни свободы?.. Вот, кстати, послушай, я тебе интересные вещи почитаю...
Родион Федорович достал из папки приготовленные листки.
"В областной народный суд от коллектива областной молодежной газеты "Комсомольский вымпел". 23 июля был зверски убит и ограблен редактор газеты "Комсомольский вымпел" Фирсов Валентин Васильевич. Мы, его товарищи по работе и идеологическому фронту, требуем, чтобы суд за это чудовищное преступление определил этим извергам высшую меру наказания. Товарищ Фирсов был честным и добросовестным человеком, принципиальным коммунистом. Всю душу и умение он вкладывал в работу. Он был образцом честного служения народу, своей Родине. Как руководитель и коммунист он вносил большой вклад в дело коммунистического воспитания подрастающего поколения. И вот в расцвете сил эти изверги, которые ничего еще не дали обществу, отняли у него жизнь, горячо им любимую. Много прошло времени после войны, но мы клеймим и будем клеймить позором фашизм за его зверства и человеконенавистничество. Но фашисты были наши классовые враги. А эти, которых нельзя даже назвать людьми, родились и воспитывались в нашем обществе, ходили в советскую школу, пользовались благами, создаваемыми трудом честных советских людей, среди которых был и Валентин Васильевич Фирсов. И потому эти изверги, способные так легко и зверски убивать своих братьев по советской Отчизне, для нашего общества страшнее и опаснее фашистов, и нет им места на этой земле. Смерть извергам!"
Карамазов невольно перевел дух и почему-то вновь подумал, что эту бумагу сочинила Полина Дрель, тем более подпись ее стояла первой.
- Ну, что скажешь?
Савельев пожал плечами.
- Ага, ты, вероятно, про себя сейчас усмехаешься? Дескать, на дурочку следователь берет, запугивает... Так, да? Ладно, еще вот это послушай. Это посерьезнее...
Родион Федорович совсем другим, каким-то хрипловатым, страшным для Савельева голосом медленно и веско прочитал:
"В Президиум Верховного Совета СССР от студентов Барановского государственного педагогического института. В нашей области за последнее время участились дикие, не укладывающиеся в человеческом сознании преступления. И вот совсем недавно на берегу реки среди бела дня была истерзана и убита несовершеннолетними преступниками Юлия Куприкова, студентка нашего института. Трупы Куприковой и Фирсова, который был с ней, обнаружили на восьмой день, и все это время убийцы катались на похищенной машине Фирсова, развлекались похищенным магнитофоном, весело отдыхали. Примите в связи с этим случаем в отношении этих зверей (людьми их назвать нельзя) закон о возможности применения высшей меры наказания. Пробил час показать всему народу нашему, что несовершеннолетние в отдельных случаях могут быть приговорены к расстрелу..."
- Далее, - сказал тихо, как-то задумчиво Карамазов, - идут подписи. Видишь, сколько их? Почти триста пятьдесят. А вот еще подобное письмо от жителей улицы Набережной, соседей Куприковых. Видишь? И здесь около пятидесяти подписей. Прочитают в Москве, подумают, да и решат: уважить просьбу стольких людей... А?
Савельев, судя по всему, окончательно отупел под этим нажимом, потерял способность соображать и решил отмолчаться. Следователь видел, что разговор их сейчас зайдет в тупик, и этот гаденыш, промолчав еще минуты две, утвердится в своем молчании, окопается и потом его до-о-олго из раковины не выколупаешь.
И тут как-то сразу, вспышкой вспомнился омерзительный пляжный сон, жуткая заголенность Марины... И моментально, как кадр в кино, мелькнуло в памяти разлагающееся тело Юли Куприковой... Карамазов испугался, что сейчас сорвется, но было поздно...
Он как бы со стороны сам за собою наблюдал и видел, как он медленно, зловеще медленно поднимается, тяжело упершись кулаками в столешницу, как наполняется кровью, темнеет его лицо, как пугающе стремительно он бросается к застывшему Савельеву и хватает его скрюченными от напряжения пальцами за плечо - точно так же, как того долговязого Феликса.
Максим Савельев даже вскочить не смог, даже крик у него не получился. Он только распахнул слюнявый рот и высунул от боли толстый, похожий на обрубок щупальца, шевелящийся язык. Глаза его подкатились...
Родион Федорович пересилил себя, чуть опомнился и громадным напряжением воли разжал свой железный зажим, но руку на плече оставил. Дождавшись, когда зрачки Савельева вернулись на орбиту и рот закрылся, он погрузил свои темные взбешенные глаза в туманный заслезившийся взгляд парня и, четко артикулируя, словно глухонемому, спросил:
- К-т-о? К-т-о т-р-е-т-и-й?
Савельев, с ужасом глядя на него, послушно выдохнул:
- Ивановский...
- Кто?! - старший лейтенант Карамазов не поверил собственным ушам...
11. Запятая
Три дня Родион Федорович не находил себе места.
Дело в том, что Лёва Ивановский, оказывается, укатил к родственникам в Одессу - отдохнуть, видите ли, перед армией. За ним снарядили нарочного, а Карамазов в ожидании встречи с Ивановским-младшим нервничал, боялся, что как-то, где-то, чего-то сорвется. "С них станется!" - не очень-то определенно тревожился следователь.