Страница 10 из 22
— Конечно побеспокоился, — заверила ее Лидия. — А теперь попробуй немного поспать.
К вечеру мама почувствовала себя хорошо и объяснила, что желает нанести прощальный визит в свой сад. По дороге туда они встретили мальчиков Дюбуа, с ними уже была Миньон. Увидев маму, собачка уселась на задние лапы и, подняв морду кверху, завыла.
Хозяин объяснил:
— Она не злится, она горюет. Ей будет не хватать вас, мадам.
Они сидели у колодца, и хозяин, открыв корзинку, поставил на стол вино.
— Лидия, — спросила мама, — а та шляпа?..
— Она оплачена.
— Но где она?
— Милая мама, — ответила Лидия, — незачем тебе ее видеть.
Месье Бонель сказал:
— Все, как и должно быть, все в порядке. Мадемуазель подумала обо всем.
— Да, Лидия, не забудь посмотреть слова «смена караула» в словаре, это могло бы заинтересовать нашего хозяина. Но это, наверное, просто разговорник для туристов…
Вечер был красив и прохладен, сад казался еще более таинственным, чем обычно.
— Милые дамы, — сказал хозяин, — у меня для вас новость. Англичанин опять прислал телеграмму.
Месье Бонель протянул телеграмму Лидии и пожал плечами.
— Вот так, он не приедет вообще, он отправляется в Египет.
— Весьма иррационально, — заметила мама. — Собственно говоря, жаль, меня позабавила бы встреча с ним.
На следующее утро месье Бонель отвез своих друзей в почтовом автомобиле в аэропорт.
Они вернулись в свою страну как раз, когда наступили весенние дни. Так что, можно сказать, они дважды в том году пережили весну.
Туве Янссон
Роберт
В художественной школе был у нас соученик по имени Роберт. Длинный и молчаливый, он постоянно то ли от задумчивости, то ли от усталости ходил, склонив свою большую голову набок. Крайне неразговорчивый, он явно ни с кем в классе не дружил.
Роберт писал красками необычайно медленно, он никогда не доводил до конца свои картины, а большую их часть замазывал белой краской и снова начинал писать, а потом замазывал снова.
Но иногда он картины подписывал. Нам было прекрасно известно, когда он ставил свою подпись, и, хотя никто не смотрел на Роберта, мы знали, чем он занимается. Подпись он выводил с такой же медлительной тщательностью, он все снова и снова смешивал краски для букв и снова их замазывал, созданную им картину не должно было нарушать ничего, что не составляло бы органическую часть его работы, его абсолюта. Когда Роберт наконец достигал желаемого, мы снова могли продолжать свой труд. Мы никогда не подписывали свои картины в то же время, что и он.
Однажды я получила письмо от Роберта. Он положил его на мой мольберт. Он обращался ко мне на «Вы»[10].
Вы так радостны, Вы обладаете радостной легкостью. Насколько я понимаю, нет никого, кого бы Вы не любили, потому что любить легче… Я наблюдал за Вами; Вы летаете вместо того, чтобы взбираться ввысь, пробираться — или ждать.
Я не желаю Вам зла, наоборот, верьте в мою искренность — но должен сообщить Вам, что по разным причинам, исключительно личного свойства, чувствую себя вынужденным прекратить наше знакомство.
С глубочайшим уважением, Роберт!
Я ничего не поняла, письмо доставило мне какое-то беспокойство, нет, вовсе не за Роберта, — у меня скорее всего просто появилось какое-то неприятное ощущение. Неужели я когда-либо беседовала с ним? Вряд ли.
Позднее, когда мы всей группой переходили двор, спеша на лекцию по истории искусства, он, догнав меня, спросил:
— Вы поняли?
И я ответила:
— Пожалуй, не очень…
Я была смущена. Роберт, пройдя мимо меня, пошел дальше через двор.
Что сказать? Если бы он мог объяснить, если бы даже хотел… — Я думала, так не поступают! Но во Всяком случае я могла бы спросить.
Мало-помалу выяснилось, что Роберт написал письмо каждому в классе живописи, и каждое письмо оканчивалось весьма вежливым отказом от знакомства. Мы не показывали друг другу его письма, и вопрос этот не обсуждался. Возможно, мы думали, что немного странно отказываться от чего-то, что никогда не существовало, но мы не произносили этого вслух. Все продолжалось как обычно, совершенно как обычно.
Потом настало время подписывать наши картины. А очень скоро началась война.
Однажды после войны я случайно встретила соученика по художественной школе, и мы зашли в кафе. Во время разговора я спросила о Роберте:
— Ты не знаешь, где он сейчас?
— Этого никто не знает. Он исчез. Он перешел через границу.
— Что ты имеешь в виду?
— Это так похоже на него, — продолжал мой соученик, — ты ведь понимаешь, он всего лишь сбился с пути. Он исчез в тот самый промежуток времени, когда ничего не происходит, когда пребываешь лишь в ожидании, что-то вырезаешь или что-то там делаешь. Роберт пустился в путь со своим альбомом для эскизов, он блуждал в лесу, а потом отправился вместе со своими эскизами обратно в солдатский буфет. Я думаю, ему нужно было в тот раз попасть в такой буфет, где можно было как следует поесть. Но пошел он не в ту сторону, он совершенно не умел ориентироваться.
Я много думала о Роберте, пожалуй, больше всего о его прощальном письме. Теперь мне кажется, я понимаю, что письмо это было написано под давлением непреодолимых обстоятельств и вызвало колоссальное чувство облегчения и освобождения. Интересно, был ли кто-нибудь еще за пределами школы, кому он написал в таком же роде? Написал ли он своим родителям? Да, наверняка своим родителям он написал.
Подумать только, рискнуть отдалиться от окружающей тебя среды, ото всех — будь то люди, тебе не доступные, либо наоборот, позволившие слишком приблизиться к тебе! «…по разным причинам, исключительно личного свойства, чувствую себя вынужденным…»
Нет, ведь так не поступают!
Туве Янссон
Письма Клары
Дорогая Матильда, ты оскорблена тем, что я забыла про твой пресловутый день рождения; это несерьезно с твоей стороны. По правде говоря, ты все эти годы ждала моих визитов и поздравлений только потому, что я на при года моложе. Но позволь мне наконец сказать тебе, что ход времени an sich[11] — вовсе не залог успеха.
Ты нуждаешься в Высшем Руководстве, великолепно! Но прежде чем ты успеешь его получить, пожалуй, было бы неплохо обсудить кое-какие дурные привычки, которые вообще-то вовсе не чужды и мне.
Дорогой друг, первое, что следовало бы, насколько это возможно, держать в памяти, это перестать ныть, и тогда ты тотчас же справишься со всеми недоразумениями. Я знаю, что ты благодаря удаче, выпавшей тебе на долю, живешь на удивление счастливо, но ты обладаешь уникальной способностью своим нытьем внушать ощущение нечистой совести всем, кто тебя окружает. И они отвечают тебе тем, что рано или поздно перестают с тобой считаться. Я видела это. Хочешь не хочешь, кричи не кричи, но все твои мольбы и слезы только приободряют их или, в лучшем случае, немного пугают. Я достаточно хорошо помню, на что ты способна; никакого нытья в то время не было, о нет!
А то, что не спится по ночам, так это оттого, наверно, что, прикорнув, ты задремываешь восемь раз на дню? Да, я знаю, ночью память возвращает нас к прошлому и гложет, продираясь насквозь, не щадя никого и ничего, — когда не осмеливалась, делала неправильный выбор, была бестактна, бесчувственна, преступно невнимательна… Но все эти бедствия, эти неприличия, непоправимые, идиотские высказывания, уже все, кроме самой тебя, давным-давно позабыли! А ведь это несправедливо — когда на пороге ночи тебя озаряет быстрая, как молния, мысль, но мысль, обращенная к прошлому?!
Дорогая Матильда, напиши мне и сообщи о том, что ты думаешь об этих непростых вещах. Я обещаю перестать вести себя как Besserwisser[12], да-да, не отрицай, ты это говорила… Но я, например, охотно узнала бы, как ты ведешь себя, когда не помнишь, сколько раз ты рассказывала одно и то же одним и тем же людям? Выходишь ли ты из положения, начиная свой рассказ словами: «Ну вот, как уже говорилось…», или: «Как я, возможно, уже упоминала…», или… У тебя есть другие предложения? Или ты просто замолкаешь?