Страница 2 из 19
— Но во всяком случае, — добавила Мари, — иногда кто-нибудь из нас мог бы выступить с чем-то неожиданным, что совершенно не вписывается в беседу, выходит за все рамки и заставляет тебя прислушаться к чужим словам. С чем-то иррациональным, ну, ты знаешь…
— Да, знаю. Но не думай, что крупный режиссер чужд иррациональности: он пользуется ею целеустремленно, для него это — неотъемлемая часть целого, понимаешь? Его собственная идея! Он точно знает, что делает.
— Но у него было на это время, Мари. Мы же не всегда успеваем подумать!
— Возможно, я не продумала до конца… Юнна, твои фильмы — фантастические, они великолепны. Но если вдаваться в их детали и подробности, как это делаем мы, не будет ли это чуточку опасно?
— Что ты имеешь в виду под словом «опасно»?
— Не преуменьшит ли это что-нибудь другое?
— Нет! Наидостойнейшие фильмы не преуменьшают, они не ограничивают, напротив, они открывают новые возможности мышления, новый взгляд на вещи. Они заставляют подтянуться, отбросить твою полунебрежную привычку жить по-старому, и болтать, и терять время, и силу, и желание. Поверь мне, фильмы учат нас невероятно многому. И отражают истинную картину бытия.
Мари засмеялась:
— Быть может, истинную картину нашей полунебрежной жизни? Мы могли бы научиться более интеллигентной и декоративной небрежности, а, как по-твоему?..
— Не будь смешной. Ты прекрасно знаешь…
Мари прервала ее:
— А если видео — своего рода Бог воспитывающий, не опасно ли было бы пытаться жить по законам своих богов и все время ощущать, что терпишь поражение? И все, что созидаешь, каким-то образом ошибочно…
Зазвонил телефон, и Юнна сняла трубку, чтобы ответить. Она долго слушала, а потом сказала:
— Подожди немного, я дам тебе номер его телефона. Успокойся, это всего один момент.
Мари услыхала, как она заканчивает беседу, совсем коротко:
— Звони снова, если понадобится. Привет!
— Что случилось? — спросила Мари.
— Это снова Альма. Кошка выпрыгнула из окна. Она пыталась поймать голубя.
— Не может быть. Их Муссе! Не понимаю, ты каким-то образом была с ней так лаконична…
— Я дала ей номер ветеринара, — ответила Юнна. Когда случается несчастье, надо быть краткими деловитым. Ты что-то хотела сказать, о том, что ошибочно?..
— Не сейчас! — нетерпеливо воскликнула Мари. — Подумать только! Их Муссе! Юнна, я собираюсь пойти и лечь спать.
— Нет, — возразила Юнна. — Нам надо подождать. Может случиться, она позвонит снова и будет нуждаться в утешении. Тогда придется ответить тебе, и ты сможешь говорить достаточно долго. Мы делим все по справедливости, ты знаешь.
Она прикрыла экран телевизора серебристой салфеткой, чтобы защитить его от пыли и утреннего солнца, и закурила последнюю в этот день сигарету.
Туве Янссон
Владислав
Снег выпал рано, метель, сопровождаемая резким ветром, завыла уже в конце ноября. Мари отправилась на железнодорожную станцию — встретить Владислава Лениевича. Его поездка из Лодзи via[7] Ленинград готовилась месяцами; без конца возобновлялись ходатайства, рекомендательные письма, выяснения обстоятельств, медленно просачивавшиеся все дальше и дальше сквозь бесчисленное множество недоверчивых инстанций. Письма к Мари становились все более и более взволнованными. «Я доведен до отчаяния. Разве они, эти кретины, не понимают, разве не осмысливают, кого они задерживают… — того, кого называли Маэстро Марионеток! Однако, моя дорогая незнакомая подруга, мы приближаемся друг к другу, мы, несмотря на все, встретимся, чтобы свободно поговорить о величайшей внутренней сущности Искусства. Не забывайте мой опознавательный знак — красная гвоздика в петлице! Au revoir[8]».
И вот поезд прибыл. И одним из первых, кто вышел из вагона, был он, Владислав Лениевич, высокий и худой, в невероятно широком черном пальто, без шляпы — его седые волосы развевались на ветру. Даже и безо всякой гвоздики Мари бы поняла, что это — Владислав, такая абсолютно редкая чужеземная птица. Но она была поражена тем, как он стар, по-настоящему стар. Ведь все письма Владислава, казалось, были написаны с юношеской страстью, изобиловали преувеличенно-восторженными эпитетами. А также эта роковая склонность обижаться на что-то ею написанное или, наоборот, опущенное в письме. Он мог говорить о «тоне» ее письма. Тон Мари, по его словам был не искренен — и она якобы не уделяла их общей работе все свое внимание. Каждое недоразумение необходимо было разъяснить, детально проанализировать, между ними все должно было быть ясно и чисто, как кристалл! Все эти письма, падавшие на пол ее прихожей, ее имя и адрес, написанные большими и размашистыми буквами по всему конверту…
— Владислав! — закричала она. — Вы приехали, наконец-то вы здесь!
Он шел по перрону длинными упругими шагами, затем поставил на перрон свою сумку, очень осторожно, и упал перед Мари на колени, прямо в снег. Такое старое лицо, страшно сплошь изборожденное морщинами, с огромным выдающимся вперед носом. И совершенно ошеломляюще — эти громадные темные глаза, ни на йоту, казалось, не утратившие блеска юности…
— Владислав, — сказала Мари, — мой дорогой друг, прошу вас, встаньте!
Он открыл коробку и высыпал оттуда охапку красных гвоздик к ее ногам. Ветер погнал цветы по перрону, и Мари наклонилась, чтоб их собрать.
— Нет, — сказал Владислав, — пускай! Они должны остаться здесь, как дань финской легенде[9] и как доказательство того, что Владислав Дениевич проходил здесь.
Он поднялся с колен, взял сумку и предложил ей руку.
— Извините, — сказала одна из пассажирок, любезная женщина в шапке из лисьего меха, — извините меня, но не оставите же вы здесь в снегу все эти прекрасные гвоздики?
— Право, не знаю, — ответила Мари, явно смущенная. — Очень мило с вашей стороны… Но, думаю, нам пора идти…
Мари открыла дверь своей квартиры.
— Добро пожаловать, — сказала она.
Владислав поставил сумку, по-прежнему очень осторожно. Казалось, его совершенно не заинтересовала комната, в которую он вошел, он едва осмотрелся по сторонам. И не захотел снять с себя длинное черное пальто.
— Минутку, мне надо позвонить в посольство.
Беседа была недолгой, но очень резкой. Мари уловила в голосе Владислава его разочарование, а на лице его — прежде чем он положил трубку — выражение высокомерного презрения.
— Моя дорогая подруга, — произнес Владислав, — теперь вы можете взять мое пальто. Получается так, что я остаюсь здесь, у вас.
В полдень Мари побежала в мансарду, к Юнне.
— Юнна, он приехал, и всю дорогу ничего не ел, да и теперь не желает ничего есть, потому что слишком взволнован, но он сказал, что, быть может, мороженое…
— Успокойся, — сказала Юнна. — Где он будет жить?
— У меня. С гостиницей не получается, он — слишком горд, и, знаешь, ему по меньшей мере девяносто лет, и он говорит, что охотнее всего рассуждает об искусстве по ночам! Он спит всего несколько часов!
— Представляю себе, — сказала Юнна. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Тебе он нравится?
— Ужасно! — ответила Мари.
— Прекрасно. Я все равно сейчас иду за продуктами, так что куплю мороженое и принесу тебе. И два бифштекса. Он, верно, все-таки проголодается и поздно вечером захочет есть.
Но не звони, пока не звони. Поставь все перед дверью. И еще, у меня кончилась картошка.
Владислав и Мари поели мороженого и выпили чаю.
— Расскажете немного о поездке?
— Ужасная поездка! — разразился он. — Лица, лица — и еще руки! Лица — не выразительные, не значительные, сырье, которое мне больше не нужно, так как я его хорошо знаю. Знаю, как формировать выражение лица, как изменять его до полнейшей выразительности; я умею упрощать и оттенять выражение лиц марионеток вплоть до гримасы невыносимого страдания! Вы, моя дорогая подруга, конечно, изобразили известные типы лиц. Прошу прощения, но эти ваши фигуры — немы. Они мне ничего не говорят. Их руки мне ничего не говорят. Но я вселил в них жизнь, я перенял их у вас и вселил в них жизнь!