Страница 7 из 9
То, что издали я приняла за изгородь, оказалось границей протяжённых зарослей. Осень поразила зелень пятнистой листопадной немощью, так что кусты шиповника, бурые и нагие, гнулись дугой и щерились пурпурными шипами, наклонёнными под всевозможными углами в поисках крови. Чтобы пробраться дальше, понадобился бы топор. Нужно было возвращаться обратно через унылое болото при ощутимо убывающем свете или идти в обход зарослей в поисках просеки. Оглянувшись в нерешительности, я поняла, что потеряла из виду ворота, через которые вышла к болоту с той стороны. Мне ничего не оставалось, как пробираться со всей осторожностью по всё ещё ненадёжной земле вдоль сплошной стены из сухих собачьих роз, заплесневелой черники и буйно разросшейся крапивы.
Впрочем, довольно скоро я вышла к заметному просвету, от которого сквозь спутанные заросли вела прочная, хотя отнюдь не прямая тропинка. Она довольно долго петляла, не встречая препятствий и даже окрепнув у меня под ногами, прежде чем я поняла, что заросли совершенно неоспоримо превратились в лес. Ежевика, злобно цеплявшаяся с обеих сторон тропы, обернулась выжидающе нависшими над моей головой ветвями. Я не помнила, чтобы лес был отмечен на карте. В противном случае, мне не следовало вступать на этот путь, поскольку прошлым и единственным разом, когда я по-настоящему заблудилась — если понимать под этим неспособность найти обратную дорогу, равно как и неспособность идти вперёд — был тот раз, когда отец настолько успешно завёл нас в чащу, что мои чувства к лесу изменились навсегда. Страх, охвативший меня тогда на полтора часа, хотя не высказанный вслух и быстро испарившийся от осознания наших чрезвычайных обстоятельств, был подлинным страхом смерти. Теперь же я вытащила карту из глубокого кармана платья, где она лежала, прижатая к бедру. Лишь попытавшись прочитать её, я поняла, насколько близка к ночи. До этой минуты дорожные проблемы придавали мне кошачье зрение.
Я вгляделась и не увидела на карте никакого леса, никакого зелёного пятна — только дрожащую пунктирную линию, тянувшуюся по контурной белизне к излучине жёлтой дороги, где и заканчивался короткий путь. Но я не стала торопиться с глупыми выводами. Я просто решила, что слишком сильно сбилась с пути: зелёные пятна пестрели на карте там, где я не желала оказаться, и весь вопрос был в том, в какой из этих чащоб я нахожусь сейчас. Как это выяснить, я не знала. Я почти заблудилась, и на этот раз не могла винить в этом отца.
Тропинка, по которой я шла, ещё виднелась впереди, и я продолжила путь. Когда деревья вокруг стали ещё выше и гуще, меня охватил страх — хотя и не тот страх смерти, который я ощутила в прошлый раз. Мне казалось, я уже знала, что ждёт меня впереди; или, вернее сказать, знала об одной малой, далеко не главной части того смутного и непостижимого целого, которое ждало меня впереди. Как бывает при таких обстоятельствах, я чувствовала, что моё тело почти не принадлежит мне. Если бы я зашла слишком далеко, то, пожалуй, могла бы стать кем-то другим.
Но случилось не то, о чём я думала. Внезапно я увидела проблеск света. Появившись слева, он в одно мгновение промелькнул среди деревьев и исчез с правой стороны. Случилось не то, о чём я думала, но это едва ли меня утешило. Я вспомнила о блуждающих огоньках — хотя раньше мне не приходилось их видеть, я знала, что они как-то связаны с болотами. Затем мне в голову пришла ещё более прозаичная и поистине обнадёживающая мысль: это могли быть фары свернувшего за угол автомобиля. Такая разгадка казалась весьма вероятной, однако моя тревога ничуть не убавилась.
Я побрела вперёд, и свет, ставший чуть ярче, вновь промелькнул сквозь обступившие меня деревья. Конечно, даже в столь безлюдной местности было не так уж невероятно увидеть вторую машину на том же самом повороте. Прошло ещё какое-то время, и в мягком, но безотрадном сумраке зажглась третья вспышка, а вскоре за ней — четвёртая. Я не слышала дорожного шума, да и свет этот был, пожалуй, слишком стремителен и краток для машины.
А затем случилось то, что я давно ждала. Я внезапно вышла к большому квадратному дому. Я знала о том, что это грядёт, и всё же у меня защемило в груди.
Не каждый день видишь, как твой сон становится явью; хотя и напуганная, я смотрела во все глаза и заметила, например, что в окнах верхнего этажа не горят огни. Разумеется, сны, как и стихи, требуют определённой вольности; я, раз уж на то пошло, не видела дом сразу со всех четырёх сторон, как в тот раз, когда он мне снился. Но именно это, возможно, и было хуже всего: теперь я со всей очевидностью не спала.
Внезапная зеленовато-розовая вспышка, высветив одичалую травяную топь, спряталась между деревьев справа. Мелькание огней объяснялось надвигавшейся грозой. Однако я никогда не видела, чтобы молнии сверкали так вяло, так беззвучно, так размеренно.
Казалось, мне не оставалось ничего другого, как бежать оттуда, но даже тогда не представлялось разумным бежать обратно в лес. С одним лишь воспоминанием о дневном свете я побрела через забытую лужайку, заросшую высокой, до колен, травой. Ещё возможно было разглядеть длинную линию непроницаемого, как и прежде, леса, тянувшуюся слева; я на ощупь пробиралась вдоль неё, держась как можно дальше от дома. По пути я заметила огромный портик, обращённый к той стороне леса, откуда я появилась. Всё ещё держась на расстоянии, я прокралась вдоль серого восточного фасада с двумя рядами закрытых наглухо стрельчатых окон (в одном или двух из них были разбиты стёкла), а затем добралась до южной лужайки, казавшейся шире северной — это было заметно даже в заряженной грозой темноте, — но не менее разорённой. Рядом с ней, впереди и далеко вправо от меня, плотным кольцом выстроился лес. Подступ к дому обеспечивала та самая тропинка, по которой я пришла с болота, и ей, казалось, незачем было продолжаться дальше. Моё положение становилось по-настоящему рискованным.
Пока я с трудом пробиралась вперёд, картина переменилась: в одно мгновение небо взбудоражил ревущий гром, а землю — бурный ливень. Я попыталась укрыться в лесу, но тут же запуталась в плетях и побегах, истерзанная невидимыми копьями. Ещё минута, и я промокла бы до нитки. Сквозь мокрую траву я бросилась к широкому портику.
Я переждала несколько минут перед большими дверями, глядя на молнии и прислушиваясь. Дождь отскакивал от земли, будто та причиняла ему боль. Старая трава дрожала от возросшего холода. Не похоже было, чтобы кто-то мог жить в таком тёмном доме; но внезапно я услышала, как за моей спиной со скрипом отворилась дверь. Я повернулась. Между створок, будто Панч из балагана, высунулась тёмная голова.
— Ах! — пронзительный голос был, несомненно, удивлён, увидев меня.
Я повернулась.
— Вы позволите мне переждать дождь?
— Вам нельзя входить.
Я отступила назад — так далеко, что тяжёлая капель с края портика пролилась мне на шею. Раздался громкий и до абсурда театральный раскат грома.
— Я вовсе об этом не думала, — сказала я. — Как только позволит дождь, мне нужно будет идти.
Я по-прежнему видела только круглую голову, торчавшую между створок.
— В прежние времена мы часто принимали гостей.
Это заявление было сделано таким тоном, каким леди из Челтнема заметила бы, что в детстве часто разговаривала с цыганами.
— Я просто вышла посмотреть на грозу.
В этот момент из глубины дома донёсся другой, более низкий голос — слов я не разобрала. Через длинную щель между створок свет скользнул по каменным плитам крыльца и спустился по почерневшим ступеням.
— Она ждёт, когда кончится дождь, — сказал пронзительный голос.
— Пригласи её войти, — раздался звучный ответ. — В самом деле, Эсмеральд, ты за всё это время забыла хорошие манеры.
— Я приглашала, — сказала Эсмеральд очень вздорно, и её голова исчезла за дверью. — Она не пойдёт.
— Чушь, — сказала другая. — Ты просто лжёшь.
Мне пришло в голову, что она всегда говорит с Эсмеральд в таком духе.
Затем двери открылись, и я увидела силуэты их обеих в свете лампы, стоявшей на столе позади; одна гораздо выше другой, но обе — круглоголовые, одетые в длинные, бесформенные платья. Я очень хотела сбежать и не смогла сделать это лишь потому, что бежать, казалось, было некуда.