Страница 164 из 176
Из-за Версавии Давид содеял грех,
В смущенье привела Аспазия Сократа.
А Соломон обрек на смерть родного брата
Из-за пленительной сунамитянки...
[Виктор Гюго, "Останьтесь богиней" ("Океан")]
Эти знаменитые примеры слишком цветущей старости не утешали Жюльетту. В сентябре она заставила агента частной сыскной конторы проследить за Гюго и раскрыла, как она называла, "его позорные похождения".
Записная книжка Гюго, 19 сентября 1873 года. 7 часов 30 минут:
"Катастрофа. Письмо Жюльетты - Ж.Ж. Мучительное волнение. Ужасная ночь..."
Оставив ему прощальное письмо, она сбежала, как это делала во времена своей молодости. Гюго был потрясен и в страшном отчаянии предпринял поиски, всюду разослал телеграммы.
Записная книжка, 22-24 сентября 1873 года:
"Три тревожных дня. Невыносимые муки. И повелительная необходимость держать все в секрете: я должен хранить молчание и ничем не выдавать себя. Я сохраняю спокойствие. А сердце у меня разбито..."
Наконец он узнал, что ее видели в Брюсселе: "Проблеск надежды". Когда ее нашли, она согласилась вернуться.
Записная книжка, 26 сентября 1873 года:
"Я не буду присутствовать на генеральной репетиции "Марии Тюдор"... чтобы не пропустить поезд, прибывающий в 9 ч. 5 мин. Приехал раньше на час с четвертью. Ничего не ел. Купил хлебец за одно су и половину съел. Поезд прибыл в 9 ч. 5 мин. Мы вновь встретились. Счастье, равносильное отчаянию..."
Ведь он так нежно любил ее. "Душа моя отлетела", - так он сказал, когда подумал, что потерял ее навсегда; но старый фавн не хотел умирать в нем, а Жюльетта не могла согласиться с разумной мыслью, что ее возлюбленный, отличавшийся несравненной жизненной силой, остался молодым, тогда как она угасает. Она заставила его поклясться "головою умирающего сына", что он навсегда порвет отношения с Бланш. Но он не сдержал свое слово. После этого кризиса немедленно последовало новое падение, и записные книжки пестрят заметками об интимных встречах.
Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 16 октября 1873 года:
"Право, я уже не в силах переносить мучения, постоянно возрождающиеся в моем бедном любящем сердце, и противостоять целой стае молодых искусительниц, к которым, быть может, ты и не стремишься, что, впрочем, еще не доказано..."
18 ноября 1873 года:
"Дорогой и горячо любимый, я не хочу мешать твоему благополучию и не могу не думать о том, что я со своей давней любовью должна казаться такой жалкой среди этих курочек с ярким оперением и острым клювом, которые призывают тебя, непрерывно кудахтая: "Пекопен, пекопен, пекопен", а ты, мой бедный голубок, из последних сил томно воркуешь в ответ: "Больдур, больдур, больдур" [намек на легенду "О прекрасном Пекопене и прекрасной Больдур", приведенную Гюго в очерке "Рейн" (прим.авт.)]. Вот уж сколько времени длится фантастическая охота, а ты все еще не пресытился, ты все еще не обескуражен... Нет, довольно, я спрячу ключ от своего сердца под дверь и пойду куда глаза глядят..."
Франсуа-Виктор умер 26 декабря 1873 года.
Записная книжка Виктора Гюго:
"Еще один удар, самый страшный удар в моей жизни. Мне остались теперь только Жорж и Жанна..."
Похороны были гражданскими, так же как у Шарля. "Сколько народу, говорил Флобер в письме к Жорж Санд. - А какая тишина! Ни малейшего беспорядка! Бедный старик Гюго, до которого я не мог добраться, чтобы обнять его, ужасно потрясен, но держится мужественно". Какая-то газета упрекала его за то, что на похоронах сына он был в мягкой шляпе. Низкорослый Луи Блан произнес прочувствованную речь:
Из двух сыновей Виктора Гюго младший уходит к старшему. Три года назад они были полны жизненных сил. Смерть, разлучившая их позднее, теперь снова соединяет их. Когда-то их отец писал:
Из всей моей семьи остались мне
Лишь сын да дочь,
О Господи! В печальной тишине
Иду я в ночь.
Крик отчаяния вырвался из его измученного сердца: "Останьтесь же вы двое близ меня!" Предвидел ли он, что природа будет неумолима? Предвидел ли он, что его дом станет "домом без детей"? Судьба как бы пожелала поровну послать ему страдания и славу, - ввергнуть его в бездну горя, равного его гению.
Первого января 1874 года он проснулся около двух часов ночи и начал записывать возникшую у него строчку стиха: "Зачем теперь мне жить? Чтоб умереть?" Но он знал, что это неверно. Несмотря на новые и новые удары судьбы, старый дуб оставался несокрушимым; несмотря на скорбь, Гюго работал с упоением. Он неустанно продолжал "совершенствоваться и возвышаться в своем искусстве... Каких только чудесных стихов, - говорил Поль Валери, - стихов, с которыми ничьи строфы не могут сравниться по размеру, по внутренней композиции, по звучанию, по наполненности, - не было им написано в последний период жизни..." Морис Баррес восхищался "поразительной звучностью последних стихов Гюго, подобных волнам, набегающим с рокотом на берег моря", его приводила в восторг "сила старого человека, который несет несметные сокровища и спешит показать людям свое золото в виде самородка, не тратя времени на чеканку, так как знает, что вскоре придет к нему смерть".
Эту исключительную мощь и мастерство сам Гюго прекрасно сознавал. Он сказал Уссэ, когда тот обедал у него в январе 1874 года: "Я словно лес, в котором несколько раз производили рубку: молодые побеги становятся все более сильными и живучими... Вот уже полвека, как я воплощаю свои мысли в стихах и прозе, но чувствую, что я не выразил и тысячной доли того, что есть во мне..." Молодые поэты отчаянно пытались отыскать еще не занятые им высокие вершины, чтобы там расположиться. Не одержав победы на той почве, где успешно трудился Гюго, они пытались создать нечто иное. Нарождался символизм, но какая символистская поэма могла быть более прекрасной и более мрачной, нежели "Лестница"? Разве "магический коридор" Малларме не ведет в "большую гардеробную" Виктора Гюго? Малларме это прекрасно понимал, и никто не сказал лучше его о "величественных руинах" старого волшебника! Малларме, словно искусный жонглер, наслаждался, показывая, как то или иное стихотворение молодой школы написал бы Гюго. "А знаете ли вы, - спрашивал он, - какой его стих мне показался наиболее прекрасным: "Солнце садилось сегодня в гряде облаков".