Страница 3 из 100
— Паха, Паха, погоди, погоди!—прервал его Маркен.—Язык покажи.
— Зачем?—насторожился Пашка.
— Да не боись ты, не боись. Покажи.
— Ну…—Пашка вывалил язык.
— О! Точно, язык-то, Пашка, у тебя без костей, — не сотрется, можешь до утра заливать.
— Не веришь?! Не веришь?! — накинулся на него парнишка, потому что Маркен, зевнув, отвернулся к озеру.— Но и не надо, понял!
– Ты меня на “понял” не бери, понял, я за “понял” десять лет сидел, понял, – подразнил Пашку Маркен.
– Да у бати спроси, понял. Спроси, спроси, ежлив не веришь.
– Ха-ха, у бати спроси. Батя твой уже возле магазина спит.
– Я сюда шел, видел его, – возле винополки лежит, – подтвердил Минька Баньщиков, приходящий сюда с дальней улицы.
– А тебе чо?! – полез на него Пашка.
— Ладно, робя, не мешай, — сердито вмешался Раднаха Будаев, — пусть рассказывает, чего вы?! Ну и что дальше?
— Папка-то сперва зарыбачился, никого кругом не видит,—сразу же успокоившись, дальше замолотил языком Пашка,— а я-то, паря, с ходу заметил. Они же, ну эти наживки-то — яблоки, морожено — близенько от меня висят, рукой можно достать…
Чем дальше Пашка ведал, тем, похоже, настырнее вера во все это крепла в нем, и теперь он мог до хрипоты спорить, отстаивая право на увиденное, если бы нашелся Фома неверующий, но никто после Маркена не лез спорить, хотя слушали уже с полным вниманием, с интересом.
— Ну и чо, Косой, не клюнул? — когда благополучно окончилась история, спросил Маркен и повернул к Пашке свое плоское, в ржавом крапе веснушек, сонливое лицо с мелким, задиристо вздернутым носом.— Взял бы и цопнул.
— Н-н-но, ага! — форсисто подбоченился Пашка.— Я те чо, дурак.
— А кто же больше?
— Клюй сам, еслив охота. Я же вижу, крючки… Клюнул бы, ага. Сам клюй.
– Но-но, потише, сопатый! – процедил сквозь зубы Маркен. – А то клюну разок промеж рог, и закатишься.
Пашка буркнул невнятно, отквасил обиженные губы, но, хоть и считался отбойным, в драку лезть побоялся.
— А здорово, робя, а! — восторг, еще не улегшийся в нем, опять взнялся и захлестнул собой обиду. — Вот такие яблочищи висят! — он показал в жадно растопыренных ладонях что-то огрузлое, увесистое, напоминающее пудовую гирю.— И крас-с…— он стиснул зубы до скрипа, прижмурился и замотал головой в сладком изнемождении, — с-сные-прикрас-сные — так и охота куснуть — аж сок капат. Я уж хотел…
– Хотел, да вспотел, – значительно усмехнулся Минька Баньщиков, который уже зиму отбегал в школу, и по слухам прочел в школьной библиотеке все книжки.
— Вот это да-а,— невольно поверив такому диву, изумленно протянул Радна и покачал головой.
— Свистит Косой, — сказал ему Маркен.— Ты, Пашка, врать-то у кого подучился, у Ваньки Краснобаева? Тот же мастак байки заливать… А где Ванька-то? Чо-то, робя, не видать.
— А-а-а, — махнул рукой Пашка, — не верите и не надо, — он тут же отвернулся, окончательно обиженный.
— Это он у Ваньки Краснобаева в альбоме увидал, вот и треплет, — особо для Маркена подал разоблачающий голос Сохатый, который как две капли воды походил на Пашку — брата-погодка: такой же сухонький, остренький, смуглый, с психоватыми, цыганистыми глазами. — Ванюха намалевал красками и нам показал. У его полно картинок… Он же нам казал: рыбаки на туче сидят — с рогами, с хвостами — и людей удят.
— Не ври, Сохатый! Не ври!.. Вруша по воду ходил, в решете воду носил!..— заглушил голос брата Пашка и, похоже, даже себе не мог теперь сознаться как на духу, что и в самом деле видел такую картинку, намалеванную дружком Ванюшкой Краснобаевым, и что картинка эта приблудила в память с белесого неба, когда он, подложив руки под затылок, лежал после купанья и смотрел, как вяло растягивалось серое облачко, точно расползалась по полу лужица простокваши.
— Сам, Косой, не ври, вота-ка. Мне же Ванюха показывал…— тянул свое Сохатый, вопрошающе косясь на Маркена, и, видимо, готов был из кожи вылезти вон, лишь бы угодить ему, самому сильному и отбойному среди ребятни, для чего не жалел и родного братку.
— Ты лучше заткнись и не подсевай, подсевала!— Пашка сунул ему под нос небольшой, крепенький кулачок, смекнув, перед кем братка сейчас выслуживается.— Нюхал, Сохатина?!
— А ты Косой, Косыга!—огрызнулся Сохатый, елозя задом на песке и эдаким макаром отодвигаясь от своего горячего брата, подбираясь поближе к Маркену.—Счас, счас Ванюха придет, спросим.
— Ты на кого рыпашься?! — Пашка заузил на него обозленные глаза и стал грозно вздыматься с песка.—Давно не получал, да? Хошь?.. Дам по сопатке.
— Однахам, Раднахам, будет драхам,— на бурятский манер ломая язык, изумленно протянул Радна.
Все немного посмеялись над привычной перепалкой братьев Сёмкиных, которые и грызлись как собаки, но друг без друга и часа прожить не могли, младший так и волочился тенью за старшим. Но на сей раз братья не сцепились всерьез, и ребятишки, отсмеявшись, стали все азартнее и азартнее воображать, на что бы они сами клюнули, спустись вдруг с неба всякие сладкие наживки. Кому-то зримо являлись из озерного миража ломти, истекающего прохладной, розово-сладкой водой, ноздреватого арбуза, кому-то повисал у самого носа шоколад, и только Маркен, как самый хитромудрый, всех обогнал своей блажью:
— А мне так, робя, спустились бы заправдашние брюки с ремешком и сапожки, — вот это бы да-а-а.
– Лучше бы уж сразу скатерть-самобранка спустилась, – засмеялся начитанный Минька.
— А мне бы еще ружье… карабин охотничий, — вздохнул Радна.
— Чо там всякие яблоки да арбузы — снямкал и нету, — степенно рассудил Маркен, сел на песок и, закидывая руки за плечи, стал потирать незагорелые, но докрасна накаленные, веснушчатые лопатки. — Вот бы брючки, как я в городе в магазине видел, от с такими карманами, — он показал на своих запорошенных песком, черных трусах воображаемые косые карманы,—да чтоб стрелочки были. Эх!.. В городе-то их полно в магазинах.
Все с завистью посмотрели на него — из всей братвы он да Минька Баньщиков, вроде, уже бывали в городе.
— Да, брючки бы хорошо,—подтянул Радна.
3
О штанах, чтобы с ремнем и навыпуск, в пятидесятые годы помышляли все сосновоозёрские ребятишки. Втемяшилась блажь в голову, что и колом ее оттуда не вышибить. Но то ли город был далековато — триста пыльных, ухабистых верст сквозь томительно-желтые бурятские степи, сквозь глухие леса,— а в своем сельповском магазине шаром покати, то ли бедовали, еще не одыбав после войны, то ли еще почему, но кроили матери ребятишкам далембовые и сатиновые шкеры и шили, даже не утруждая себя карманами. А парнишке без карманов сплошная беда: куда сунуть рогатку на воробьев-жидиков, куда спрятать медный пугач, дымно бабахающий спичечными головками, или старинную монету для игры в чеканку на медные копейки, куда пихнуть зоску — кружок бараньей шкуры с прикрученной к нему свинчаткой — которую ребятишки подбрасывают ногой вверх — кто больше выбьет, куда рассовать это и другое богатство, если ты кругом без карманов?! Некуда, только и остается по летнему времени набить все в майку, чтобы медные пугачи, зоски и монеты для «чеканки» болтались там, бренчали и больно колотили в пузочко, когда дашь стрекача по широкой улице. Матерей же это, конечно, нисколько не волновало, — мало того, зная, для чего потребны ребятишкам эти карманы, они бы зашили и те, какие бы вдруг оказались на магазинных брюках, чтобы лишний раз не чинить их. Иные матери, не говоря уж о карманах, такие бывало штаны сошьют на скору руку, что лишь из подворотни в них и выглядывать — одна гача или длинней другой, или шире.
Вот и пылила мелкотня в бескарманных штанах-шкерах, поддерживая их одной рукой на пузе, — как бы не упали посреди улицы, — вот и носилась по своим бесчисленным делам, заправив в шкеры линялые майки, босиком, только пятки сверкали в рыжей пыли, едва касаясь дороги.
— А Ванюхе Краснобаеву брат привез из города заправдашние брюки, — вспомнил Сохатый. — Он нам с Пахой еще вчерась говорил.