Пожар

«Нет, лучше домой пойду». А как вспомнит пожар — страшно, не идут домой ноги.

Темнеть начало, а в лесу темнеет быстро, и рад бы теперь домой итти Васька, да в темноте не найти дороги.

Лес настороженный стал. Что-то страшное кругом творится. Там, в кустах, шипит что-то. Что-то хрюкает и топочет. Верно, еж со змеей сцепился.

Задрожал Васька, свернул в сторону. Вдруг что-то как шарахнется, как ухнет. Даже ветром в лицо Васькино пахнуло. Сомлел Васька. Даже присел. А это филин взлетел. Побежал Васька, а сзади филин ухает, хохочет.

Бежит Васька.

Там через пень споткнется, там ветка по лицу хлестнет, там сук заденет. Расцарапал себе Васька лицо, расшиб ноги. Чуть не всю ночь бродил по лесу Васька. Только к утру вышел на чистое место. Набрел в темноте на стога сена. Зарылся в одном, заснул.

Проснулся Васька — кто-то его за плечо трясет.

Открыл глаза, а это ребята из их колхоза за сеном приехали. Две бригады — одна женская (бригадиром у них Таня, та, что лучше всех русского пляшет) и еще одна бригада — Вани Журавлева, комсомольского секретаря.

— Ага! — говорит Ваня Журавлев. — Да ведь это ж курильщик наш. Ты что ж это сбежал? Там мамка твоя с ног сбилась, тебя искавши. Думали — в огне ты сгорел.

— Ужо вернись, Васька! — говорит другой парень из Ваниной бригады. — Там батя для тебя пояс приготовил. Он тебя угостит.

Заплакал Васька.

А Таня его к себе на воз посадила.

Едут они на возу. Таня правит, про пожар рассказывает. Ветра хоть и не было, но огонь на избу соседнюю перекинулся.

Приехали в село. Спрыгнула с воза Таня, Ваську сняла.

— Подождите меня, девчата, я сейчас, только вот мальчонку сведу.

Пришли они к Васькиному дому. Боится Васька в сторону овина взглянуть. Взглянул — и обмер. Вместо овина обугленные столбы стоят. Кругом черно. Пологорода вытоптано.

Подошла Таня к окну открытому. Васькина мамка на стол собирала.

— Тетя Марья, — говорит Таня, — выдь на часок.

Вышла Васькина мамка.

— Вот, гляди, — говорит Таня, — кого я тебе привела. Всплеснула руками мамка, а Таня что-то ей на ухо шепчет, на Ваську кивает, улыбается. Взяла мамка Ваську за руку, ввела в избу.

— Ну, Васька, — говорит отец, из-за стола вылез.

Взглянул на отца Васька и опустил голову. Уж очень страшное у него было лицо.

— Ладно уж, Михаил, — заступилась за Ваську мамка, — прости ты его. Он и так страху натерпелся. Совсем на мальчонке лица нет.

Махнул рукой отец. Ничего не сказал больше. Сел Васька за стол. Щи на столе стоят.

— Ну, — говорит мамка, — что ж не хлебаете?

Зачерпнул отец раза три, положил ложку. Из избы вон вышел. Дед тоже не ест. Голову опустил. Как ни хотелось Ваське есть, и он есть не стал.

Заплакала мамка. Хочется Ваське утешить мамку.

— Чего ты? — говорит он. — Не плачь, мамка!

— Как не плакать, — отвечает мамка, — если из-за тебя у нашего соседа дом сгорел. Хорошо, у нас изба вот осталась. И отец твой за тебя отвечать должен.

— А ему что будет?

— Не знаю… Что присудят.

— В тюрьму посадят?

— Может, и в тюрьму — не знаю.

Задрожал Васька. Раньше он об этом не подумал.

— Мамка, пускай меня в тюрьму лучше!

— Какой ты ответчик. Ты маленький.

Пригнал пастух скотину. Сарая нет. Привязала мамка корову под грушей. Груша тоже обгорелая стоит. Листья на ней мертвые, в трубку свернулись. Ревет корова. Помолчит-помолчит, прислушается и снова заревет… да так страшно.

— Чего она? — спрашивает Васька.

— Как чего? За теленком.

— А теленок где?

— Сгорел.

— А поросята?

— И поросята сгорели.

Зазнобило Ваську. Представилось, как теленок с поросятами в сарае горели.

— Больно им было, мамка? — шепчет Васька.

— А то нет!

Пошел Васька к отцу. Отец на пожарище ковырялся, обгорелые бревна в кучу стаскивал. Хочется Ваське что-нибудь бате сказать. Хочет он сказать, что и учиться будет, курить не станет, будет бате во всем помогать. А отец молчит. На Ваську глядеть не хочет. И лицо у него сумрачное. Брови сдвинуты. Щеки опали.

— Батя! — говорит Васька тихо. — Не молчи!

Остановился отец, посмотрел на Ваську.

— Не молчи, батя, — повторяет Васька. — Побей меня лучше.

— Что тебя бить! — покачал головой отец. — Разве этим чему-нибудь поможешь.

Вас. Валов

Самопал

В это памятное утро, проснувшись, первым делом вспомнил я про самопал. Смастерили мы самопал этот вдвоем с Пашей Архиповым и вот решили сегодня испробовать.

— Ты утречком выйди за свой сарай, — сказал Паша мне. — Никто не увидит за сараем.

Вся наша семья еще спала, когда я потихоньку выбирался из избы. Солнце уже взошло и разгоняло утренний туман.

Посреди двора у нас, как большая белая свеча, стоит береза. Если тень от этой березы падает на погреб, считай — еще утро; если на загон для коровы — обед; а к вечеру тень переползает на амбар, на избу. Ствол березы внизу начерно обшаркан: тут и корова почешет бок, и овцы потрутся шерстью.

Вверху на березе, в сучьях, висит моя скворечня. Сколько хлопот было с этой скворечней: и доски раздобывал сам, и гвоздей надергал из стен и разных ящиков. Отец лазил на березу прилаживать скворечню. И все это попусту: воробьи завладели скворечней. Целую неделю силились скворцы отбить у них свой домик, и все напрасно.

Сегодня, видать, драка уже кончилась, скворцы улетели, одни воробьи хорохорятся кругом скворечни. Примостились, сидят, точно комья из конопляных жмых, и чирикают себе на солнышке. Рады, что опять прогнали хозяев.

Зло меня берет: точно смеются надо мной окаянные воробьи. Вот де, ты старался, ладил домик для черненьких, а мы его себе отвоевали, серенькие. Ничего де, что собираешься камень запустить — успеем, улетим, а пока распеваем себе песенки.

А какая песня у воробья, тошно слушать: знай свое, чилик-чилик! А форсу-то: и крылья по-скворчиному поднимет и кланяется туда-сюда, нашим-вашим!

Я уже приготовился запустить камень на березу, но спохватился, вспомнив про самопал.

— Погодите, вот я вас так пугну, что своих не узнаете, — погрозил я воробьям.

Тут как раз показался Паша.

— Давай-ка мы их пугнем, — сказал я Паше. — А то впрямь одолели скворцов.

— Ты что — с умом? — шепчет Паша. — Тут увидят. Пошли вон за сарай. Там шито-крыто.

Пришлось послушаться Павла. Пошли мы с ним за сарай.

— Ты будешь первым стрелять? — спрашивает Паша, вытаскивая самопал из кармана.

Налюбоваться я не могу на самопал. Ствол у него всего-навсего четверть длиной, ручка начерно выкрашена. Только курка нет. Был бы курок — настоящий револьвер.

— Ну, давай стрелю, — говорю Паше.

— Сам будешь запаливать или помочь? — спрашивает Павел.

Вот держу самопал. Паша торопливо ставит в куче соломы крышку от кадки. Чиркает спичку, сует мне в левую руку.

— Лучше целься! В середину меть! — командует Паша.

У меня дух захватывает, сердце замирает. Вот-вот бабахнет. От волнения самопал дрожит в руке. Наконец грохает оглушительный выстрел. Из ствола на целый аршин вылетает струя пламени. Сорвавшись с места, подбегаем к крышке, — дробин десять въелось в нее.

— Ловко ты, — удивляется Паша, — смотри, сколько дробин.

Меня охватывает радость: со временем, может, стану ворошиловским стрелком.

И не заметил я, как затлела от пыжа солома возле крышки.

— Заряди-ка самопал, — говорю Паше, — я вот проучу воробьев. Я их зараз уничтожу за нахальство. Будут они знать, как насильно чужой дом захватывать.

— В живую цель хочешь, — точно подзадаривает Паша. — Смотри, не осрамись: это ведь нелегко попасть.

Направились из-за сарая на середину двора, к березе. Оба с опаской поглядываем на избу нашу, на улицу. Только бы кто не вышел из избы или не увидал нас с улицы.