Избранное

Я не вижу особой надобности сообщать читателю все те несообразные молитвы об уничтожении этой книги, с которыми Гирибала обращалась к богам и которые так и остались неуслышанными.

Тогда уязвленная Гирибала решила два-три дня не ходить к учителю. Затем, с целью выяснить результат этого мероприятия, она заглянула в окно к Шошибхушону, проходя — конечно, по совершенно другому делу — по улице, на которой он жил, и увидела: черная книга исчезла, а Шошибхушон стоит один посреди комнаты, размахивает руками и, словно обращаясь к железным прутьям рамы, говорит речь на иностранном языке. Должно быть, он хотел на металле прутьев проверить, удастся ли ему растопить сердце судьи. Шошибхушон, знавший жизнь только из книг, полагал, что, как в прежние дни Демосфен, Цицерон, Берк, Шеридан и другие ораторы совершали чудеса своими речами, поражая в самое сердце несправедливость, обличая насилие и ниспровергая гордыню, так подобный подвиг возможен и в наш меркантильный век. Он живо рисовал себе, стоя в своем ветхом деревенском домишке, как он перед глазами всего мира пристыдит этого опьяненного властью англичанина и заставит его раскаяться. Смеялись ли над ним боги в небесах или проливали слезы над его речами, — вряд ли кто может сказать.

Гирибалу он в тот день так и не заметил. Слив в тот день у нее с собою не было; она разочаровалась в действии косточек от слив. Мало того, когда Шошибхушон спрашивал ее с невозмутимым видом: «Гири, что же, сегодня слив не будет?», она принимала это за насмешку и, крикнув ему: «Уходи!», с рассерженным видом убегала. Сегодня ей ничего не оставалось, как изобрести какой-нибудь другой способ воздействия. Сделав вид, что она смотрит куда-то вдаль, она закричала:

— Шорно, голубушка, почему ты уходишь? Погоди, я сейчас приду.

Читатель может подумать, что она обратилась с этими словами к находившейся поодаль подруге, по имени Шорно, — но читательница поймет, что никакой Шорно там не было и что на самом деле эти слова были предназначены для совершенно других ушей. Но из этой хитрости ничего не вышло. Не то чтобы Шошибхушон ничего не слышал, но он решил, что Гирибала хочет играть, а в этот день ему было совершенно не до того, чтобы заниматься Гирибалой. В этот день он тоже занят был — оттачиванием острых стрел, предназначенных пронзить чье-то сердце. Но читатели уже догадались, что его стрелы так же не достигли цели, как стрелы Гирибалы.

Косточки от слив имеют то преимущество, что, если бросить их одну за другой, четвертая или пятая наверно достигнет цели, если даже первые три-четыре не попали в нее. Но если крикнешь: «Шорно, я иду», то, сколь бы нереальна ни была эта воображаемая Шорно, оставаться на месте уже невозможно: ведь иначе окружающие неизбежно тоже станут сомневаться в самом существовании Шорно. Поэтому, когда Гирибала убедилась в бесплодности своих усилий, ей ничего не оставалось, как уйти. Но по ее походке не видно было, чтобы ее стремление соединиться с Шорной было очень велико. Она словно пыталась почувствовать спиною, следует ли кто-нибудь за ней; когда она почувствовала, что никого нет, тогда она, как утопающий хватается за соломинку, обернулась назад и, не увидев никого, не только отбросила всякую надежду, но бросила и свой ветхий «Чарупат», предварительно изорвав его на мелкие клочки. Если бы она могла вернуть ему все, чему она от него научилась, она швырнула бы это все, как пригоршню косточек, об его дверь. Она твердо решила, что раньше, чем когда-либо увидится вновь с Шошибхушоном, предварительно забудет все, что знает, и если он ее о чем-либо будет спрашивать, она не сможет отвечать ни на один вопрос. Ни на один, ни на один, ни на один! Тогда он, наконец, почувствует!

У Гирибалы выступили слезы на глазах. Мысль о том, как Шошибхушон раскается, убедившись в том, что она все забыла, доставила некоторое облегчение ее измученному сердцу; но она исполнилась жалости к самой себе, подумав о той несчастной Гирибале, которая стала невеждой по вине Шошибхушона. В небе плыли осенние облака; осенью такие облака каждый день плывут по небу. Гирибала, спрятавшись за дерево на краю дороги, горько заплакала от обиды; сколько девочек каждый день проливает такие же беспричинные слезы! Что за толк в подобных слезах, вряд ли кто может сказать.

6

Читателям известно уже, почему юридические изыскания и ораторские упражнения Шошибхушона оказались столь бесплодными. Жалоба, поданная на судью, взята была обратно. Хоркумар назначен был почетным судьей своего района. Надев засаленный чапкан и тюрбан, Хоркумар стал ходить в суд, не забывая при встречах с сахибами о полагающихся саламах.

Над толстым черным томом законов стало сбываться проклятие Гирибалы: он изгнан был в некий темный угол и, покрытый слоями пыли, проводил время в пренебрежении и забвении. Но — увы! — где та Гирибала, которая могла обрадоваться, узнав о его судьбе!

В тот день, когда Шошибхушон наконец закрыл этот том законов, он вдруг заметил, что Гирибала не приходит. Тогда он стал понемногу, с трудом, восстанавливать в своей памяти историю последних дней. Он вдруг вспомнил, как однажды на рассвете Гирибала пришла к нему со свежими, влажными цветами бакуль в подоле. При ее появлении он даже на мгновение не оторвался от книги. Видя это, она в первый момент как будто смутилась, но затем вынула воткнутую в подол иголку с ниткой и, усевшись, стала плести гирлянду. Делала она это очень медленно, и, когда кончила, было уже под вечер, ей надо было возвращаться домой, а Шошибхушон все еще не отрывался от книги. Гирибала, положив готовую гирлянду на кушетку, с грустным видом вышла из комнаты. Он вспомнил, как ее самолюбие со дня на день сказывалось все сильнее: как она потом перестала уже заходить к нему, а лишь изредка проходила по улице мимо его дома; несколько же дней тому назад она и вовсе перестала появляться. Глубоко вздохнув, Шошибхушон, словно в каком-то отчаянии, прислонился спиною к стене. Даже его книги опостылели ему, раз не было его маленькой ученицы. Он вытаскивал из груды то одну, то другую книгу, но, лениво перелистав, клал ее обратно. Он принимался писать, но вдруг бросал и в тревоге начинал смотреть в окно.

Он беспокоился, не случилось ли что-нибудь с Гирибалой. Кружным путем наведя справки, он узнал, что его беспокойство было напрасно: она здорова, но не выходит теперь из дома. Ей уже подыскан жених, и скоро предстоит свадьба.

На следующий день после того, как Гирибала разорвала в клочки свой «Чарупатх»[120] и усеяла его обрывками грязную деревенскую улицу, она, ранним утром, наложив в подол разных сластей, торопливо двинулась в путь. Хоркумар, всю ночь не спавший из-за жары, с самого рассвета сидел у дверей, с обнаженным туловищем, и курил. Он остановил Гирибалу: «Куда ты идешь?» Гири ответила: «К Шоши-даде». Хоркумар стал ее бранить: «Не пойдешь к Шоши-даде. Сиди дома. Девица в возрасте, скоро переселяется к свекру, а стыда не знает». С этого дня Гири-бала не выходила. Так ей и не удалось сломить его надменности. Сгущенный манговый сок, бетель и апельсины вернулись по своим местам. Идут дожди, цветы бакуль опадают; спелые гуавы висят на деревьях; птицы расклевывают зрелые сливы, усеявшие землю. Увы, того ветхого «Чарупатха» уже нет!

7

В тот день, когда деревня оглашалась звуками флейт в честь свадьбы Гирибалы, Шошибхушон, не приглашенный на торжество, плыл по реке по направлению к Калькутте.

С тех пор как Хоркумар взял назад из суда свою жалобу на сахиба, он возненавидел Шошибхушона. Он был убежден, что Шошибхушон его презирает; он видел тысячи признаков этого презрения в лице, в выражении глаз, во, всех манерах Шошибхушона. Все в деревне понемногу забывали об его позоре; только Шошибхушон, наверное, не забыл, и Хоркумар с тех пор боялся показаться ему на глаза. Один вид Шошибхушона' вызывал в нем мучительный приступ стыда и злобы. Хоркумар решил, что надо будет удалить Шошибхушона из деревни.

120

«Чарупатх» — название книги для чтения.