Дьявольское кольцо

И он действительно дал Риве Бирман сто долларов и отделался от нее, а потом чудеса Запада продолжались гостиницей, в которой были места, и рестораном, работающим круглые сутки, и прислугой, которая не рычит и не пихается, а вовсе даже готова на самые разные услуги, приличные и неприличные.

Ему и правда постоянно предлагали женщин, наркотики, оружие, какую-то сомнительную выпивку. Право, он начал понимать обывателей города Вена, которые жили на Западе, но в круглосуточной жизни никакого участия не принимали и ложились спать в 10 часов. Он хотел сидеть в ночном ресторане просто потому, что это был ночной ресторан. Потому что в СССР не было ничего подобного, а здесь он имел такую возможность: во втором часу ночи сидеть на открытой веранде, слушать музыку, прихлебывать что-то мягкое, душистое, с экзотическим названием — кажется, «Кюрасао». А вокруг лежал удивительный, волшебный город, залитый плотным, почти осязаемым сиянием южной луны.

И наутро продолжались чудеса, и главным чудом было итальянское консульство — вежливые, спокойные люди, мгновенно оформившие визу. Пожалуй, только здесь Гриша вдруг ощутил, что он действительно может ехать решительно куда угодно. Живя в СССР, привыкаешь к тому, что Италия, Огненная Земля, Норвегия и Папуа-Новая Гвинея одинаково малопонятны и совершенно недоступны. Постепенно, с ходом лет, все земли за кордоном даже как-то уже и не воспринимаются как что-то реальное.

Какая разница советскому человеку, что в Африке живут слоны, а в Австралии — утконосы и кенгуру? Что в Бразилии «такое изобилие невиданных зверей»? Что норвежские фиорды бывают вызывающе, неправдоподобно красивы? Что в Метрополитен-музее выставлены потрясающие полотна? Что над Неаполем нависает вулкан Везувий — тот самый, в жерле которого прятались Спартак и его беглые рабы. Что Фудзияма — это интересно, и что гребнистый крокодил бывает длиной до 10 метров? Ведь советский человек не только не съест никогда ни кусочка лангуста. Советский человек не увидит ничего и никогда — ни кенгуру, ни Метрополитен-музея.

Ощущение, что вокруг тебя, во все стороны — свободное, совсем свободное пространство и можно идти, куда хочешь… Как говорил Мастер, это нужно осмыслить. К хорошему легко привыкаешь. Гриша уже привык к «Боингам», к обслуживанию, к доступным и удобным ресторанам. Не удивился и тому, что телефонный разговор дали сразу же, а слышимость была, словно говорили в соседней комнате. Голос у Минея Израилевича был ясный, звонкий, словно ему и не за пятьдесят. Миней помнил Моисея Натановича! Помнил Семена Моисеевича! Понял, кто такой Гриша и кем он Минею приходится!

— Ну конечно, мальчик, приезжай ко мне. Мы с тобой решим все вопросы! И не тяни, в Израиле тебе делать нечего! — уверенно сказал Миней.

И назавтра самолет уже делал круг над Везувием, показывая пассажирам знаменитую гору. Был Неаполь, яркий южный кавардак, итальянцы — еще более шумные, чем израильские евреи, машина, о которой говорил Миней, и сам дядюшка Миней — большой, яркий, шумный и невероятно благожелательный.

И все проблемы начали решаться. Половина населения Неаполя продолжала жить в домах без удобств — еще гаже, чем советские «жилплощади». Но Миней Шепетоу жил в новом районе, где с 1950-х развернулось строительство современных благоустроенных домов, и жил в собственной трехкомнатной квартире, на восьмом этаже, в двух километрах от пляжа — в одну сторону и в двух километрах от центра города — в другую.

— Конечно, мальчик, ты будешь жить у меня! И нечего умному человеку делать в Израиле! Там они тоже строят советскую власть, и пускай себе строят без нас!

Иконы? Ну что ж, принимай ванну, поедем поужинать и потом разберемся, что там у тебя. Спрос на иконы всегда есть.

Гриша не был уверен, что без Минея его вообще пустили бы в этот роскошный ресторан, на веранду прямо над морем, в тени нависшего конуса Везувия. Столики стояли далеко друг от друга, и каждый — в круге света от своей лампы. Между столиками царила густая южная темнота, и за каждым столиком сидели сами по себе, без остальных. Из угольной черноты, подчеркнутой как раз светом лампы, проявлялись блюда и напитки. Заслушавшись Минея, Гриша уронил вилку… и из темноты моментально протянули другую. Не потерянную, конечно. Упавшая вилка мгновенно исчезла, а в руке у Гриши уже находилась чистая.

На горе мелькали огоньки, из них некоторые двигались — там пролегала дорога. Море огней преломлялось в мягко плещущем, ласковом море. От моря, к удивлению Гриши, исходила не прохлада, а тепло. Мягкое, уютное тепло. Шуршали листья деревьев; говорили на нескольких языках, смеялись люди за соседними столиками; плескало и вздыхало море. Беспрерывно говорил Миней, рассказывал о Неаполе, об Италии, вообще о «загранице». У Гриши все укреплялось блаженное, легкое чувство принадлежности к высшей элите.

Но вечером акции Минея поднялись еще выше, когда стали смотреть иконы. Значит, у тебя двадцать штук по три тысячи. Пять — по пятерке. И три уникальных, примерно на пятьдесят тысяч, верно? Итого, на сто тридцать пять тысяч, я не разучился считать? Ну, процентов тридцать можешь смело отнять — без посредников все равно не продашь. Но у тебя, племянник, образуется уже порядка ста тысяч баксов, и это уже деньги, поздравляю! Времени уйдет немало, с неделю, а то и с две, но ты ведь не торопишься как будто? Надо же осмотреться, подумать, чем тебе здесь заниматься, это и есть самое важное…

Разговор про иконы закончился в 9 часов 30 минут вечера. А в 9 часов 31 минуту Гриша подписал самому себе смертный приговор. «Дядя Миней, вот у меня еще какое дело…», — и Гриша начал излагать все, что рассказал дедушка Израиль Соломонович сначала брату, Моисею Шепетовскому, а потом ему и его отцу, Семену Моисеевичу.

Разумеется, Грише и в голову не могло прийти, что тайной, которой овладел Сариаплюнди, давным-давно занимается некое сообщество… Занимается, скажем так… своими методами. И в своих, только в своих целях. И что не один человек преждевременно переселился в другой мир только потому, что слишком близко подошел к Великой Тайне.

Например, Гриша не имел ни малейшего представления, что имя Сариаплюнди превосходно известно доброму дядюшке Минею. Вернувшись на совершенно не знакомую ему «историческую родину», смертельно усталый, старый и измученный Сариаплюнди напечатал статью: «Свидетельства загадочных свойств кольца средневековых алхимиков». Это была строго научная статья, которую Сариаплюнди опубликовал в маленьком малоизвестном сборнике Национального археологического музея на плохом греческом языке (воспитываясь в России, Павел Николаевич лет с 7 на греческом языке практически не разговаривал). В своей статье Павел Николаевич ни на чем не настаивал, никакой уверенности ни в чем не проявлял, просто рассказывал о своих наблюдениях, и только.

Статья прошла практически незамеченной, а спустя полгода и, конечно же, вне всякой связи со статьей, в окружении Сариаплюнди появился сравнительно молодой, невероятно энергичный и знающий итальянский специалист по средневековым текстам. Страшно одинокий, уже привыкший быть никому не нужным, Сариаплюнди всем естеством потянулся к милому коллеге. И скоро, очень скоро коллега знал о Тайне ничуть не меньше, чем Семен и Григорий… Скорее всего, знал гораздо больше — в числе прочего, для дяди Минея не была секретом роль, которую Израиль Соломонович сыграл в судьбе Сариаплюнди. Дядюшка Миней превосходно знал и о существовании Курбатовых. Эта часть истории кольца российской части семейству Шепетоу вообще не была известна. Павел Николаевич ничего не сказал о Курбатовых своему палачу, и Израиль Соломонович искренне полагал самого себя единственным обладателем Тайны. Но молодому коллеге Сариаплюнди о Курбатове рассказал.

Вскоре Павла Николаевича нашли утром, придя на работу, сотрудники Археологического музея. Сариаплюнди сидел с блаженной улыбкой в своем любимом кресле с облезшей бархатной обивкой. Перед ним стояла почти пустая пузатая бутылка с кьянти, наполненный невыпитый бокал, лежала нехитрая закуска. Бокал стоял всего один, профессору было за семьдесят, и ситуация, вообще-то, не вызывала вопросов.