Дьявольское кольцо

Приходящий в страшную рань поезд обернулся еще одним благом. Было время пройти пешком по всему Невскому, от Московского вокзала до Дворцовой площади. Было время пройти возле Зимнего, мимо атлантов, завернуть и на Дворцовую набережную. Было совсем рано, каких-нибудь восемь часов, да еще лето, время отпусков. Город еще не встал, можно было спокойно идти, прогуливаясь, не спеша, не встраиваясь в темп движения.

Ясное, сине-голубое утро, и трудно верилось в славу туманного, хмурого Петербурга. На опаловом небе рисовался шпиль Петропавловской крепости; дальше слева торчал над водой Васильевский остров — красные Ростральные колонны, здание Биржи, комплекс Петербургского… нет, уже почти шестьдесят лет — Ленинградского университета. Голубая, синяя, как небо, со множеством оттенков Нева звучно шлепалась, плескалась о гранит. Василий не мог удержаться, спустился на одном из съездов, потрогал рукой эту плотную синюю воду.

И, только потрогав, сообразил: у него сильно изменилось настроение. Спокойная уверенность в себе. Чувство причастности к чему-то большому и важному. Чувство красоты и быстротечности жизни. Гордое чувство сопричастности к российской истории. Чувство красоты и грусти. Печали? Да, и печали. Строгой, изящной печали версальских парков и дворцов. Но и грусти, как это ни странно. Грусть — это только у нас, потому что мы знаем судьбу Петербурга? Или так было замышлено с самого начала? Замышлено теми, кто создавал весь этот могучий, величественный ансамбль?

И какое мощное воздействие! Сколько он был в Петербурге? От силы часа три… А город, получается, уже вошел в него и изменил его состояние, начал делать его частью себя…

И еще — Петербург был настоящий. Наверное, в нем тоже была своя «тень». Но город, его улицы и площади, не оставляли впечатления фальшивых. Не выпячивали грудь, не выставлялись, не пытались казаться нарочито бодрыми, как пытались казаться нарочито честными физиономии гэбульников. Петербург не притворялся никем и ничем, во всех ракурсах оставаясь самим собой.

И Петербург был город русский. Трудно сказать, что заставляло думать так; но носилось в городе нечто… которого, кстати, совершенно не было в Москве.

Василий перешел Неву по Каменному мосту… то есть, пардон, по мосту имени Кирова… На Петроградской стороне, недалеко от Ботанического сада, он вышел на улицу путешественника Пржевальского. Нашел дом № 46, долго стоял у окон, за которыми давно и долго жили его предки.

Вот у этого подъезда в 1929 году остановилась машина НКВД. Вот из этого окна смотрел прадед, Игнатий Николаевич, которого Василий никогда не видел. Вот по этому проулку машина рванулась навстречу финской границе… и свободе. Уже становилось жарко; ворковали, гулили голуби в тени, ухаживали друг за другом. Василий пытался представить себе жизнь прадеда, прапрадеда в этой квартире на втором этаже, напротив фонаря, с видом на площадь или, скорее всего, просто на расширение, где сходятся несколько улиц. И не получалось. История семьи началась в июльскую ночь на 26 число, в 1929 году. До этого шла предыстория.

А около трех часов дня Василий стоял возле дома, так хорошо знакомого ему по описаниям, по единственной фотографии. Озеро шумело где-то дальше, где кончалась дачная улица. А Василий не мог отделаться от ощущения громадности и красоты страны, от которой он, слава тебе, Господи, родился. Потому что два часа ехал он на электричке, среди удивительных сосновых лесов, прозрачных озер, прыгающих по камням рек.

Володя сидел за столом, читал дневники деда, когда заметил этого странного парня. Парень слонялся возле дачи, словно ему нечего было делать… или словно он пришел сюда, на дачу, по неизвестному делу и стесняется зайти… Или боится. Ну вот, парень с рюкзаком наконец-то свернул к даче… Постучался. Открыв, Володя вдруг испытал странное ощущение, что с этим парнем он уже встречался. Хотя, при его памяти на лица, мог бы сказать точно — не встречался…

Парень тоже чего-то тянул.

— Здравствуйте…

Володя тут же тоже поздоровался.

— Извините, не вы ли будете Владимир Курбатов?

— Нет, я Владимир Скоров.

— Но в этом доме жил Александр Игнатьевич Курбатов, я не ошибся? Простите, но не ваш ли это дед — Александр Игнатьевич Курбатов? И он был сыном Игнатия Николаевича Курбатова, верно?

— Да… Я внук Александра Игнатьевича. Внук по матери, поэтому фамилия другая.

— Видите ли, Владимир… дело в том, что я — ваш брат. Я — внук брата вашего деда…

— Да? Заходите, заходите… Но, видите ли, я не знал, что кто-то еще сохранился… Простите, как вас зовут?

— Василий я… Внук Василия Игнатьевича. Я внук брата вашего деда, Василия, который бежал за границу. Я только что приехал из Испании.

ЧАСТЬ 3

ТЕНЬ

ГЛАВА 1

Мимолетный блеск кольца

День начинался с того, что Израиль Соломонович Шепетовский с утра почувствовал себя плохо. Вообще-то, не тот был человек Израиль Соломонович, чтобы его «плохо» или «хорошо» волновали кого-то, кроме него самого, не тот…

Потому что жил Израиль Соломонович одиноко, скромно и в семье племянника занимал положение почти что приживальца. Были, были в его жизни и совсем другие времена, да вот поди ж ты…

Израиль Соломонович и начинал гораздо лучше, чем родня. Как-никак все его дядья и братья, числом до 30, торговали с лотка или работали по сапожному делу; только один умница Моисей Натанович Шепетовский, троюродный брат, держал лавочку. Маленькую, но лавочку, многим на зависть.

А Израиль Соломонович был из семьи куда более «интеллигентной» — как-никак сын волостного писаря и даже окончил гимназию. И, конечно же, Израиль Соломонович очень почитался в семье Моисея Натановича и служил положительным примером.

Это Израиль Соломонович был революционером и активнейшим образом участвовал сначала в подготовке революционного переустройства общества, а потом и в самом переустройстве.

Он имел немалые заслуги — из нагана застрелил полицейского, сагитировал на участие в революционных выступлениях пролетариата проституток из публичного дома тети Розы, организовал забастовку городских ассенизаторов в Харькове, спер золотой брегет у дяди Мойши, торговал контрабандными сигаретами, плюнул на икону Николая Угодника и был за то бит смертным боем богомольцами… И это, как вы понимаете, далеко не все его заслуги.

Во время революционного переустройства общества он вместе с шайкой… с группой таких же бегал по домам, вручал всем желающим и не желающим брошюрки Ленина, вывешивал с балконов красные тряпки, портреты Троцкого и прочую гадость, а кроме того поднял социально близкие элементы на революционные выступления.

В этот период жизни он лично общался с Троцким, Зиновьевым и Радеком, выполнял поручения Ленина.

Одним из таких поручений было пойти в Черезвычайную комиссию и там потрудиться для счастья пролетариата и для приближения мировой революции.

Он и трудился не покладая рук, стяжав себе определенную славу. Мрачную — для одних. Замечательную — для начальства. И, конечно же, отсвет величия Израиля Соломоновича падал и на троюродного брата.

Тот имел уже-таки совсем не лавочку… Ну что вы, какая там лавочка! При Советах Моисей Натанович переехал в Москву и продолжал быть скромным торгашом, но уже под крышей своего большого брата и совсем, совсем в другом масштабе…

Моисей Натанович быстро стал трудиться в Торгсине, — что означает «Торговля с иностранцами» и предполагает ввоз из-за границы всего нужного для молодой Страны Советов. Например, машин или взрывчатых веществ. Что предполагает и вывоз за границу всего ненужного в стране рабочих и крестьян: икон, зерна, драгоценных камней, золота, ценных металлов, картин буржуазных живописцев, рисовавших не доярок и пролетариев, а классово чуждые элементы, идейно неправильные книги и прочие ненужные вещи. В какой-то степени торговлишка была нечестной — ведь все равно скоро будет мировая революция и все опять будет «наше».