Дьявольское кольцо

Со своей точки зрения, дед почти не работал. «Работать» означало сидеть в кабинете, читать и думать, проводить экспедиции, обсуждать проблему с такими же, как он сам. А этим дед в последние годы занимался очень мало.

Работать по дому или в огороде, колоть дрова, собирать грибы, покупать в магазинах, готовить еду — это называлось «отдыхать».

Володя привык жить в мире, который создан для него… но без него. В мире, где надо было жить, подчиняясь каким-то правилам, которые не сам придумал, но которые не изменишь и не перепрыгнешь. По этим правилам одни вещи были достижимы, а другие — нет. О них даже мечтать было бессмысленно. Володя не ставил это под сомнение, потому что так жили и родители Володи, и почти все люди их круга.

А вот дед жил совершенно иначе. Для деда достижимо было все. Абсолютно все. Вопрос был только в том, сколько времени и сил нужно потратить для достижения того, чего ты хочешь.

Володе иногда казалось, что какие бы невероятные вещи он ни попросил бы, например, захотел бы воздвигнуть на огороде хрустальный дворец в 120 этажей, и дед бы только задумался… и нашел бы способ сделать так, чтобы хрустальный дворец возник бы, и именно на огороде. Проблемой для деда было бы только то, что ни Володе, ни самому деду такой дворец не нужен, и тратить на него время и силы явно не стоит.

Тогда Володя рассказал деду, что хочет быть археологом, и дед сказал: «А что ж! Прекрасная профессия!»

Мама была… ну, не то чтобы против. Она говорила: «Думай сам!» Но она же уговаривала Володю еще и еще раз подумать. Потому что «археолог… понимаешь, эта профессия толком не нужна никому… Это бедность на всю жизнь…»

Ну, а дед так вовсе не считал. Он считал, что для Володи главное — это заниматься тем, что ему интересно. И что, занимаясь тем, что интересно, своим главным, Володя вполне может быть и обеспеченным человеком. Вопрос был только в том, как это сделать.

Позже Володя не раз вспоминал, когда они познакомились с одним знакомым деда — с археологом, копавшим как раз в Сибири. Знакомство состоялось на прогулке, вполне непринужденно. И ненавязчиво — говорили в основном старики, Володя просто был представлен. И состоялось это дня через два после разговора про археологию. Дело было, конечно, ни в какой не в археологии. Дело было в том, что дед и мама к самому Володе относились очень уж по-разному… Володя не сомневался, что мама его очень любит. Но в чем-то мама и не доверяла ему, и боялась за него… Боялась больше, чем любила. У мамы получалось, что если Володя станет археологом, то он будет всю жизнь таким же археологом, как все ее знакомые по Барнаулу. Он как бы придет к ним и станет таким же, как они.

И еще получалось так, что мама хотела, чтобы Володя делал не то, что ему больше всего хочется делать, а то, что принесет ему положение в обществе и деньги. Конечно, мама прямо так не говорила, но так у нее получалось.

Дед тоже хотел, чтобы внук был обеспеченным и занимал бы положение в обществе… Но дед хотел сделать так, чтобы положение в обществе и деньги принесло бы именно то, чем Володя больше всего захочет заниматься. У деда выходило так, что если Володя и станет археологом, то все равно будет в первую (и во вторую, и в десятую) очередь Володей Скоровым, самим по себе, и совершенно не обреченным походить на всех остальных — археологов и неархеологов.

Как ни молод был Володя, а разницу он понял превосходно. В числе прочего он понял и то, что дед относится к нему гораздо серьезнее, гораздо сильнее верит в него и в его возможности и таланты. И что мама гораздо меньше верит в его, Володины, способности и в его будущее.

Может быть потому, что для мамы он оставался в первую (и во вторую, и хоть в двадцатую) очередь «ее мальчиком». А уж где-то потом мама могла и вспомнить, что «ее мальчик», вообще-то, уже студент. Ей было трудно… или она просто не хотела замечать, что сын не только большой, что он совсем неглуп и уж, во всяком случае, никак не стандартен.

Иногда вспыхивало раздражение на мать, упорно не желавшую видеть, что он вырос.

Было раздражение и задним числом — ну каким местом она думала?! Например, с тем же выбором профессии или навязывая сыну собственное отношение к семье, к семейной истории. Ну что за идиотизм — с упорством маньяка запихивать сына в мир собственных выдумок?! Характерно, что дед так никогда не делал. Володя ни разу не мог вспомнить что-то, что вызвало бы раздражение.

Мама чаще всего противопоставляла доброту и ум. Что соответствовало истине — ее доброта шла не от разума, а разум мешал ее доброте. Понимание того, что сын вырос, мешало доброте самки к своему детенышу.

…А у деда доброта была от разума. Дед был разумнее… и через это оказывался добрее.

Может, все женщины таковы? Или все матери? Мама охотно признавала это, смеялась над матерями-клушками, над женщинами, вечно живущими одними эмоциями… смеялась то весело, то все-таки натужно.

Даже в 16 лет Володя понимал: это тоже способ и дальше поступать, не думая о последствиях своих поступков. Мама выдавала себе индульгенцию — делать так, как взбредет в голову. Со смехом признавая себя глупой, чуть ли не полуразумной, мама могла с чистой совестью делать что-то, что будет плохо ему, Володе, или что просто делать глубоко неправильно… А потом оправдаться, что, мол, все мы таковы.

В истории с той же археологией… Маме было удобнее руководствоваться привычной чепухой, предрассудками ее круга, чем всерьез решать проблему. А что ставкой в игре была судьба сына… Для мамы гораздо важнее было, чтобы ее представления о мире оставались неизменными.

Тогда, на даче, Володя весь вечер проговорил с дедом про археологию. Дед говорил с ним очень серьезно и нарисовал картину, как лучше действовать. В университете лучше всего учиться в Барнауле, потому что в Ленинграде поступить очень трудно, да и незачем. А в аспирантуру поступать надо уже в Ленинграде. И хорошо бы до этого пройти стажировку в ленинградских экспедициях.

Володя понимал, что обязан деду если и не всем, то очень многим. И вот дед из Петербурга пишет письмо именно Володе. Не отправил по почте, переслал с парнем, ехавшим из Петербурга в экспедицию. И это было очень в духе деда. А письмо он прислал совсем не то, на которое можно дать вежливый ответ… и забыть о нем до лучших времен.

«Володя, дорогой!

Внук, мне нужна твоя помощь. Помощь в деле таком важном и огромном, что тебе это трудно даже и представить. Я надеялся все сделать сам. Я думал, что все-таки успею и что смогу сделать тебе подарок. Такой подарок, чтобы искупить свою вину перед тобой и твоей матерью. Про свою вину я знаю. Про нелюбовь, как видишь, — тоже. Но об этом мы с тобой поговорим в следующий раз, хорошо?

Дело в том, что я много лет занимался поисками одной потрясающей вещи… Вещи, про которую в нашей семье знают уже три поколения. Мой отец был среди тех, кто узнал о существовании этой вещи, и это многое изменило в семейной истории…

Я не хочу говорить тебе, что это за вещь и какие возможности дает обладание этой вещью. Боюсь, что ты мне просто не поверишь. Или сочтешь меня сумасшедшим.

Но у меня уже нет времени, Володя, — мне диагностировали рак. У меня давно болели легкие, и я думал, что из-за бронхита. А тут получается, что мне осталось немного. Врачи говорят, у меня есть еще несколько лет, но я не верю врачам. Они сказали мне только тогда, когда нельзя было не сказать. Я не знаю, сколько проживу, и боюсь тебя не дождаться.

Скорее всего, я дождусь тебя и расскажу тебе все сам. Но даже если я поправлюсь и проживу еще долго, — я уже многого не смогу. Я старый, Володя, мне 82 года. Я тебя очень прошу — приезжай сразу, как только получишь письмо.

Дело в том, что я завещаю тебе все. И свои деньги, и дачу. И еще кое-что, о чем потом. Но я боюсь, что если ты даже поторопишься, то можешь меня не застать. На случай, если я тебя не дождусь, я написал тебе письмо. Там все подробно, о чем идет речь, и там же подробная инструкция. Это письмо я положил на даче там, где ты когда-то видел мой дневник. Надеюсь, ты еще помнишь это место? (Володя прекрасно помнил тайный ящик стола, и как дед показывал ему — и тайный ящик, и дневник…) Я жду тебя, Володя. Как только приедешь в Питер, свяжись с адвокатом Мироновым, Леонидом Павловичем. Его телефон… На всякий случай — прощай. Помни, что я тебя любил. И если даже я перед всеми виноват — я пытался это искупить.