Страница 4 из 12
Он долго не понимал, чем отличается от других людей. Ему казалось, у всех так – у каждого в голове идет постоянное бормотание, мельтешение образов, бесконечная, как в муравейнике, суета мыслей, от которой нельзя избавиться и во сне: просыпался посреди ночи и думал, думал, думал. Потом, прочтя «Театральный роман» Булгакова, узнал себя в Максудове и подумал: да, да, это все так. Я тоже такой. Я – гений. Вообще, читая Булгакова, он постоянно ловил себя на мысли, что читает свое, собственное, им самим написанное – так в раннем детстве он старательно переписывал поразившее его лермонтовское «Бородино»: был в полной уверенности, что сочиняет сам.
Ночью ему порой снилась великолепная, блистательная проза. Однако утром, проснувшись, он мог вспомнить из нее только жалкие обрывки. Он приладился везде иметь с собой толстую тетрадь, чтобы сразу записывать, но записывать было трудно – рука не поспевала за мыслью, текст получался косноязычный. И только когда он прочел то, что поправила Марина, окончательно уверился, что гений. Иногда он безумно уставал от барахтанья в этом нескончаемом потоке слов и уходил в запой – только так можно было выключить звук. Потом опять все начиналось снова: он все так же нес свою мучительную службу, переводя все сущее в слова. Вот и сейчас он смотрел на Марину, а видел россыпь слов, предложений, абзацев, из которых, как из пазлов, складывалась эта женщина, сжавшаяся в кресле, бледная, с паникой в глазах:
– Но я же обещала, что помогу.
– Помогу? Поможет она. Ты думаешь, я не понимаю? Одну рукопись украла, и другую хочешь, да? Тварь.
– Послушайте! Что вы говорите такое! Книга же вышла с вашим авторством! Вы же сами хотели, чтобы я… помогла вам… с новой рукописью…
– Я хотел? Это ты хотела! Это ты мне звонила все время! Ты и твой мужик! Что, нет его? А то бы посмотрел, как я сейчас тебя оприходую, сука!
Марина по-настоящему испугалась. Она стала осторожно сгибать ноги в коленях, чтобы ударить его, если он накинется, и вдруг ей показалось – кто-то еще есть в квартире. Леший!
– Отойди от нее. Быстро.
Засыпочкин оглянулся на спокойный Лёшкин голос, и Марина, сгруппировавшись, изо всех сил ударила безумца ногами в живот. Засыпочкин отлетел в сторону, ударился головой о ножку дивана, но тут же, как монстр из фильма ужасов, снова стал подниматься. И Леший выстрелил. Из старого деревенского ружья, которое так и лежало все это время у него в сейфе. Вселенная завертелась в разноцветной карусели, и Марина полетела во тьму. Летела она в стае каких-то черных горластых птиц, похожих на ворон, – они толкали ее своими телами и кружились по спирали, постепенно опускаясь. Птицы были пыльные и какие-то трухлявые, как поеденные молью чучела – то одна, то другая теряла вдруг перья и махала уже совсем облезлыми крыльями. Марину затошнило от отвращения, и она начала пробиваться вверх, отталкиваясь от этих безумных ворон – вверх, к свету, к солнцу! Она пробилась и полетела сама, раскинув руки и чувствуя за спиной мерные движения собственных крыльев, а воронье все падало и падало вниз – беспорядочно кружащимися черными листьями…
Марина очнулась в постели. Лёшка положил ладонь ей на лоб:
– Ну как ты?
– Ты… его… убил?
– Да жив он, жив! Промазал я. Его в психушку забрали, придурка.
– А как ты вошел? Я не слышала!
– Так дверь была открыта.
– Открыта! Это, наверно, я забыла захлопнуть, когда он ввалился!
– А что ты с ним церемонии разводила? Почему не остановила?
– На него не действует! Как хорошо, что ты раньше вернулся, господи, он же хотел…
– Ну ладно, ладно, все прошло.
– Лёш, а тебе… ничего не будет?
– Да за что, Марин? Успокойся, все хорошо.
– Чего хорошего-то! – И заплакала. – Это все я виновата…
– Чем ты виновата, не выдумывай.
– Не справилась…
– Ну перестань, перестань! Все кончилось, все хорошо, все живы.
Все кончилось, но все было не хорошо. Она-то думала, что все плохо из-за Засыпочкина. Оказалось – нет. Что-то другое. «Идем в одном направлении, но по разным сторонам улицы, – думала Марина. – А вдруг впереди перекресток? Я сверну направо, а он – налево». Она давно не пыталась что-то выведывать при помощи своего дара – пообещала однажды и слово держала, знала, ему не нравится. Так, ощущала мимоходом обрывки эмоций. И не разговаривали почти – все было некогда. Некогда! А с Алексеем что-то происходило, она чувствовала, но молчала, думала, может, сам расскажет. Потом увидела случайно в зеркале его лицо – с кем-то говорил по телефону – и похолодела: так сиял, так улыбался! Леший заметил ее и повернулся спиной. И вот, наконец, все узнала. Тоже, в общем, случайно. Или нет? Может, специально так сделал, чтобы поняла? Чтобы словами не объяснять. Зашла за чем-то в мастерскую – на мольберте стояла картина, узкий высокий холст. Подошла и… «Так вот оно что! – горько усмехнулась Марина. – Вот он зачем в Кострому ездил. Портрет писать, говорил. Что ж, хороший портрет написал».
Вошел Лёшка. Встал, ни слова не говоря. Марина расправила плечи, подняла голову и ледяным тоном произнесла:
– Красиво. Это Кира?
– Да.
– Выросла девочка.
И не могла больше смотреть на тянущееся ввысь, как стебелек, перламутровое обнаженное тело, юное, прекрасное и бесстыдное. Кира, одна из близняшек Валерии!
Марине стало так больно, что в глазах потемнело. Ушла в спальню, задернула все шторы, легла. Глаза закрыла, но все равно видела смеющееся бледное лицо, тонкую руку – не прикрывающую грудь, а словно выставляющую ее напоказ. «И как написал-то! Живой соблазн. Вот оно что. А я-то, дура, еще сама ему тогда рассказала: девочки в тебя влюблены!» – мучилась Марина.
Леший пришел, осторожно присел на краешек кровати:
– Марина…
– Что ты хочешь?
– Ты видела…
– Ее хочешь? Это я уже поняла. А от меня тебе что надо? В постель к тебе ее уложить? Нет? А то могу! Или уже переспали?
– Нет.
– Так чего ты ждешь?
– Марина…
– Уйди.
Она не знала, сколько так пролежала в темной комнате – час, день? Иногда кто-то заглядывал, что-то говорил – она не поворачивалась и не отвечала. Все страшные сны оказались явью, а вся жизнь была сном. Ничего не было, ничего. Одна черная вода, один омут. Смертный сон на дне реки. Все остальное – ложь. Потом подумала: «А ведь так же, наверное, страдал Дымарик, когда я в Лешего влюбилась, а теперь Лёшка влюбился, и ничего не сделаешь, ничего, а ведь мне тогда тоже казалось, что я во всем права, хоть и виновата. Как же – любовь оправдывает все…»
Больно. Очень больно. Но надо. И позвала мужа:
– Я подумала. Я тебя отпускаю.
– Отпускаешь?
– Да. Решай сам. Или ты со мной, или с ней. Двойной жизнью я жить не буду, хватит с меня.
– А… дети?
– А что дети? Дети твои. Наши. Так же все и будет. Ты и сейчас их не каждый день видишь. Только ты реши как-нибудь побыстрей. А то больно.
– Как ты… одним ударом.
– А ты что хотел?! Чтобы я тебе сказала: иди, милый, погуляй, только приходи не очень поздно? Так, что ли?
– И ты… даже не хочешь… побороться за меня?
– Побороться? Как? На веревочку тебя привязать? Я могу, да. Но на что ты мне такой сдался! Сам решай. Только знай, если ты к ней уйдешь – это навсегда. А со мной – вот так будет! – И опустила стену между ними, ледяную. Сверкнула глазами и вышла.
Леший собрался и уехал с Серегой Кондратьевым на рыбалку. На неделю, сказал. Подумать. Марина себе приказала: надо прожить неделю. А потом… потом видно будет.
Позвонила Татьяна:
– Марин? У вас ничего не случилось, а? Тут Леший заехал за Серегой – такой смурной.
– Тань, я приеду к тебе сейчас, ладно?
– Давай! Девичник устроим.
Марина приехала и тут же у порога разрыдалась, сев на пол:
– Тань, он уходит от меня-а…
– Леший? Да ты что?
Так и проплакали весь вечер, запивая горе водкой. «Все-таки сволочи мужики, – думала Татьяна, глядя на зареванную Марину. – Сво-ло-чи! Молодую нашел… Господи, а мы-то что, старые? Маринка еще моложе, чем я, ей еще и сорока нет! Или есть?»