Город Брежнев

– Прям, найдут тебе новые, – справедливо отметил Вован. – «Бони М», «Чингисхан», «Оттаван», «Кара-кара-кум» этот долбаный, медляки под «Спейс» – ну, может, Петрович еще «Час пик» врубит.

– А тебе прям «Дип Папл» подавай, – сказал я, и Вован радостно закивал, страстно шепча: «И „Пинк Флойд“! И „Киссов“!»

– Маде ин не наша, маде ин параша, – отметил Серый и тут же предположил: – А вдруг ему Ротару из дому прислали.

Мы поржали. Я хотел напомнить противнику параши, как он стонал, что никогда не увидит маде-ин-парашный фантастический фильм «Ангар восемнадцать», на который так и не успел сходить, а все успели, а больше его не покажут, ну и так далее, но не стал. Сам ведь стонал в ответ по поводу такого же фильма «Козерог-один».

– «Чингисхан», кстати, запретить должны, – авторитетно заявил Вован, – это ж антисоветская группа.

Серый взвился, а я сказал:

– Ну да, ну да.

– Чего ну да. Ты знаешь, про что они в «Москау» поют?

– «Вспомни сорок первый год, он к тебе еще придет»? Кто не знает. Только чего ж под «Москау» на открытии Олимпиады танцевали?

– Кто танцевал? – ехидно поинтересовался Вован. – Брежнев?

– Кто надо, – туманно ответил я.

Кто на самом деле танцевал-то и когда? Раньше я над этим вопросом не задумывался – просто повторял аргумент, подслушанный от восьмиклассников. Кто угодно мог танцевать. Во время Олимпиады я для разнообразия был не в пионерлагере, а в деревне у батьковой родни. Телевизор у родни был военных примерно времен и показывал только про войну. Я серьезно: как раз что-то про партизан шло, «Фронт за линией фронта», что ли, – и вот в этот вечер телик включался и позволял что-то увидеть сквозь геометрические белые линии. А потом сразу уставал, и по обеим программам демонстрировал только серые тени, издававшие туалетные звуки. В общем, я всего одну олимпийскую трансляцию посмотрел – напросился к соседям футбол позырить. И кто там на Олимпиаде танцевал под «Чингисхана», не видел. Наши и гэдээровские футболисты точно не танцевали, хотя «Москау» с народным вариантом перевода вполне подходила: наши как раз ГДР продули. Рёва мне хватило до самого закрытия, я даже вслед улетающему Мишке не порыдал. Но раз восьмиклассники говорили, что кто-то танцевал, наверное, что-то видели. Чего ради им врать-то?

– У тебя все антисоветские, – сказал я Вовану. – Высоцкий у тебя антисоветский, «Примус» у тебя антисоветский, «Динамик» у тебя антисоветский. А кто советский-то? Леонтьев с Ротару, что ли?

– Лещенко, – серьезно ответил Вован.

– Антонов, – добавил Серый. – Он патриотические песни поет.

– И народ сейчас будет под «Крышу дома своего» фигачить, что ли? – изумился я.

– Айда посмотрим.

Серый – он упорный.

– Ну пошли, – сказал я с деланой неохотой.

Надоело мне заниматься. Шпагат не получался, нога выше головы не задиралась, стертая кожа на кулаках ныла, подобранные ветки от удара не ломались, а гнулись. Разок можно и на придурков танцующих посмотреть. Поржем хоть. А если Анжелка там будет – ну… Тоже поржем.

– Переодеваться не будете? – удивился Серый.

Мы с Вованом оглядели себя и друг друга и тоже удивились, почти хором:

– А на фига?

– Бичи вы и есть бичи, – снисходительно сказал Серый. – Айда скорей, начинается.

На площади уже грохотали «Бони М» и полыхала цветомузыка, склепанная Петровичем из прожектора, нескольких настольных ламп и вымазанных гуашью стекол. Народ прыгал и дергался, скучившись в несколько неправильных кругов, замысловато огибавших друг друга, – у салажат девчонки плясали отдельно от пацанов, старшие кучились.

Лилька была царица, конечно, в окружении преимущественно придворных да шутов. Она даже подергивалась величественно, а остальные – уж как получалось. Одни пытались быть поближе, другие, в основном девки, наоборот, всячески показывали, что им до Лильки дела нет и вообще они цветомузыкой любуются, но выглядели все одинаково.

Третий отряд, как всегда, выпендрился, расслоившись на три круга – бабский, пацанский и смешанный. Круги старательно игнорировали друг друга, даже сшибаясь. Нормально, через полчаса сольются, если успеют: круги обычно жили до первого медляка, а потом начиналось броуновское движение под нестрогим присмотром вожатых. Анжелка сдержанно приплясывала в бабском круге, не глядя по сторонам. Я сперва этому обрадовался – меня не заметит. Потом обиделся и решил, что и фиг с нею и со всеми, я тут чисто позырить и поржать.

У входа в аллейку, подальше от колонок, невнимательно наблюдали, болтали да посмеивались вожатые. Марина Михайловна в длинном белом платье висела у Витальтолича на руке и пыталась кричать ему в ухо сквозь хохот взахлеб. Витальтолич рассеянно улыбался и кивал. Я с некоторым удовлетворением отметил, что он тоже не переоделся к дискотеке: как всегда, в шортах, футболке и кроссовках – ну и в пионерском галстуке, понятно, Витальтолич его даже на пляже не снимал. Похоже, Марина Михайловна ему про одежду как раз и говорила: подергала сперва за шорты – Витальтолич, кажется, напрягся, – потом за кончик галстука – тут уже напрягся я, потому что нельзя галстук дергать, это же не звоночек над дверью Совы и не одежда даже. Витальтолич опять что-то объяснил, а Марина Михайловна припала к нему и зашептала на ухо. Вряд ли он что-то слышал, понятно, – но еще понятней, что слышать там особо было нечего, там чувствовать надо – она всем телом припала. Мне стало неудобно. Вожатые же, разве можно так при детях.

Вован с Серым, похоже, считали, что можно и нужно, судя по тому, что одновременно ткнули меня в бока и что-то восторженно заорали вполголоса.

Ладно хоть Валерик не видит. Хотя им давно уже пофиг это. С другой стороны – дискач, тут многое разрешено.

Но Витальтолич все же не такой. Он отлип от Марины Михайловны, улыбаясь совсем смущенно, задрал ладони, будто сдавался, и пошел к главному входу. Вернее, попытался пойти – Петрович как раз врубил «Ночной полет на Венеру», все взвыли и запрыгали, как на батуте, так что Витальтолича сперва чуть не сшибли салажата из шестого отряда, потом стали хватать за руки кобылы из первого, – он поспешно дал задний ход и состроил несколько жалобных гримас Марине Михайловне. Она хохотала и показывала: иди, мол, иди. Витальтолич тоже засмеялся и скрылся в аллейке. В обход здания к черному ходу пошел.

Вован приобнял нас, сдвигая головы, и проорал:

– У Толича настроение хорошее сейчас, точняк?

– Приподнятое! – крикнул Серый, показывая, как именно оно приподнято, и заржал.

Я стукнул Серого в плечо, он ответил, Вован продолжил орать:

– Айда его про «Зарницу» спросим, пока добрый!

– А чего спрашивать? – удивился я. – Он же сказал – на фиг, на фиг.

– Ну, может, передумает. Спросим?

– Ну спроси.

Вован высокомерно оглядел нас и пошел к аллейке. Взгляд Серого заметался между его спиной и дискачом.

– Ты ж балдеть хотел, – напомнил я.

Серый пожал плечами и пошел за Вованом. Я продолжал разглядывать дискач с целью поржать, но быстро сменил цель: от круга салажат отщепилась тощая фигура, яростно мне замахала и двинулась в мою сторону, взрывая толпу. Ренатик. Будет разговаривать разговоры, а потом потащит к своим. Хвастаться большим сильным другом. Нафиг-нафиг.

Я сунул руки в карманы и потопал к аллейке. Гонение и унижение Вована разгневанным Витальтоличем – куда более познавательное зрелище, чем любая дискотека, тем более в салажьей рамочке.

Зрелище случилось, но другое – куда более познавательное. Вован нагнал Витальтолича возле душевых, мы, стало быть, тоже. Музыка здесь звучала громко, но не оглушительно, так что мы не слышали, о чем они говорят, – видели только, что разговор мирный. Витальтолич пару раз пожал плечами, покрутил головой и постучал пальцем по часам, а Вован все излагал – горячо так. Тут Витальтолич заметил нас, предупредительно застывших в стороне, и махнул рукой, чтобы подошли.

– Пацаны, спасите, а, – жалобно попросил он. – Гузенко меня живым не отпустит, а меня, между прочим, люди ждут.