Страница 9 из 104
Дудин был привязчив к книгам. С трудом расставался со всякой, если поставил на полку — определил в некий строгий ряд. Привыкал, прирастал мясом. Словно напяливал на себя чужое одеяние духовного брака. Если уж отрывал, то с кровью. Сочилась, мучила боль. Но ничего, заживало.
…Изрекать афоризмы и слыть мудрецом особенно легко, когда гол как сокол. А ежели тебе есть что терять, то как последовать совету мудрецов бамбуковой рощи и созерцателей собственных пупов: «Не копите сокровищ в скрынах своих, копите в сердцах»? Да и разве одно мешает другому? Аристотель владел громаднейшей по тем временам библиотекой. А разве Николай Пятый, папа-библиофил, неистовый собиратель папирусов, не организовывал набеги на несчастных серакузов? Не будоражил монахинь в обителях полулегендарного дикого датского края в поисках полного экземпляра сочинений Тита Ливия? Тоже ведь был занятный чудак. Находил время еще и проповеди читать. И слушали. Верили. Падали ниц. Благоговели пред ним. А назавтра снова вершил набеги, напялив маску, закутавшись в черный плащ. Что значили для него живые души в сравнении с ветхими папирусами, впитавшими в себя квинтэссенцию времени? А разве Наполеон Бонапарт не разрушал египетских гробниц, задавшись безумной целью собрать богатую коллекцию папирусов?
Афоризмы. Максимумы. Минимумы… Всякая мудрость строго соизмерима лишь со своей эпохой. Чужую одежду на себя напяливать негоже. И даже Рейсбрук Удивительный понимал разницу меры, мыслей и афоризмов, сочиняя пресловутый и бессмертный трактат «Одеяние духовного брака». Одеяние отнюдь не штучного производства для безликой толпы.
В полутемной комнате, где сидели товароведы Иннокентий Михайлович Китайгородский и его правая рука Элеонора Михайловна Бескрылова, все было старомодным: и ветхая лестница в книгохранилище на антресоли, походившие чем-то на мостик изъеденного древоточцами брига, и старинные литографии на стенах, потемневшие от времени и пыли, но отнюдь не выгоревшие, ибо свет через единственное тщательно занавешенное окно в комнату приемщиков никогда не проникал. На столе рядом с массивной зеленой лампой стоял бронзовый бюст Вольтера, желчно усмехавшегося каким-то своим прозорливым мыслям, косившего с едкой иронией в сторону Иннокентия Михайловича. За барьером, истертым множеством книг и опиравшихся на него локтей, выступал матово-гладкий череп самого Иннокентия Михайловича. Профессорская роговая оправа с дымчатыми стеклами прочно оседлала крупный пористый нос, кончик которого, словно подтаяв, нависал над верхней губой. Дужки очков были надежно зажаты мясистыми большими ушами в порослях серебристого мха. Уверенная осанка тучного корпуса, энергичные жесты сильных проворных рук обличали характер твердый и решительный, человека действенного и не ведающего сомнений.
Иннокентий Михайлович окидывал посетителя быстрым взглядом и как бы мгновенно фотографировал, блеснув стеклами очков. Опускал глаза к рассматриваемой книге, шелестел губами почти беззвучно, погруженно в себя, а облик клиента словно по клеточкам расчленялся в сознании. И пока Иннокентий Михайлович мысленно взвешивал и как бы проявлял впечатление, в уме выплывал итог — чего стоит этот субъект. Не будь Иннокентий Михайлович товароведом, возможно, он стал бы феноменальным физиономистом. Но кому тогда работать в торговле? Таланты всюду нужны!
По едва уловимым признакам, по тому, как клиент держал томик в руках, как доставал из портфеля, как обращался к Иннокентию Михайловичу, передавая из рук в руки, он тотчас угадывал с безошибочной точностью — дорога ли сдающему эта книга, ведомы ли подлинные ее достоинства? Иногда как бы мимоходом ронял безотносительную реплику по поводу переплета, форзацев, фронтисписа, иллюстраций… И по мимике клиента, по его реакции получал для себя дополнительную информацию. Оброненное в разговоре замечание, реплика, которую он намеренно провоцировал, легкое движение бровей, алчный блеск глаз, — все говорило наблюдательному товароведу о многом. Он умел быстро раскусить, каков клиент, чего стоит, а полученная мимоходом нужная информация рассеивала случайные сомнения. Он действовал только наверняка, никакого авантюризма и вздорных выходок, никаких самообольщений. Китайгородский любил повторять менторским тоном: «Глаза даны, чтоб видеть, но человек научается видеть к тому возрасту, когда уже пора приобретать очки».
— Элеонора Михайловна, скоро ли обед? — спрашивал Иннокентий Михайлович вялым сдобным баритоном, с гримасой уныния поднимал от стола лицо на очередь сдающих, которые толпились до самых дверей.
— Надо повесить табличку, — отвечала Элеонора Михайловна, — через сорок минут закрываем. Да и деньги в кассе кончаются…
— Несут и несут, я уже вконец изнемог, — Иннокентий Михайлович откидывался на спинку удобного старинного стула с видом обессилевшего от трудов праведных человека. — Паспорт у вас с собой, молодой человек? — стрелял он орлиными глазами из-под приспущенных на нос очков.
— А как же. Вот, — поспешно лез в карман и с готовностью протягивал паспорт сдающий.
Если человек выкладывал на стол паспорт, не поинтересовавшись предварительно, во сколько оценят книгу, значит, он готов сдать ее не торгуясь, доверившись всецело вердикту приемщика, и Иннокентий Михайлович оценивал книгу, сообразуясь с достоинствами клиента.
Вот, скажем, книга Лихачева «Бумага и древнейшие бумажные мельницы в Московском государстве» 1891 года. К молодому человеку попала она невесть как, и расстается он с ней легко и без боли. Молодой человек куда-то торопится, пританцовывая у прилавка от нетерпения. На улице его, верно, кто-то ждет, куда-то уговорился он с дружками идти, торговаться ему недосуг, да и необходимо для этого определенное моральное право ценителя.
— Десять рублей поставлю! — категорично, сухо роняет Иннокентий Михайлович. И уже небрежно строчит своим бисерным, неразборчивым почерком на квитанции, но на лице его все же можно при желании прочесть едва уловимое напряжение. Ждет, ждет Иннокентий Михайлович: а не возмутится ли клиент? Чем черт не шутит. Сейчас такая молодежь, что всякого можно ждать.
— А деньги сразу дадут? — интересуется сдающий. Вопрос этот сладостным звучанием касается ушей Иннокентия Михайловича. Облапошенный клиент даже вызывает у него невольную симпатию. «Родной ты мой, — посылает ему Иннокентий Михайлович отечески ласковый взгляд, — побольше бы, почаще бы заходили сюда такие, как ты».
— Сразу, ну конечно же сразу! — утешает он приятным баритоном. — Получите сумму в кассе, только не забудьте вот здесь в уголочке расписаться. Сумма прописью, копейки цифрами. Следующий! Что там у вас? Опять раритеты? Это же чистое наказание, да и только!
Иннокентий Михайлович знает истинную цену книге Лихачева, да еще с автографом, но разве не доволен сдающий, получив за нее восемь рублей? Нет, недорога ему эта книга, не покупал он ее, не хранил бережно в шкафу, не бегал, выискивая, по магазинам, да и вряд ли читал, а досталась она ему, скорее всего, по наследству. Настоящую цену за нее должен получить тот, кто донесет до истинного ценителя. А тот заплатит не меньше сотни, но пойди эту книгу найди! Набегаешься, пока разыщешь именно это издание за 1891 год на веленевой бумаге. Еще в старые времена почиталось сие издание за редкость и стоило двадцать рублей серебром.
Иного клиента Иннокентий Михайлович брал как бы на ощупь разговорчиками с прибаутками. Умел он интересно порассказать о каком-нибудь фолианте, его истории, издателе и вызывал даже у искушенных книжников полнейшее доверие, а затем назначал цену, выжидал, спорил, доказывал. И после, добившись безоговорочного согласия, сломив волю сдатчика, ставил цены на остальные книги уверенной рукой. Знал: возражать уже не станет. Быстро черкал в квитанции, небрежно бросал отштампованные книги в стопу, затевал с Элеонорой Михайловной разговор о каком-нибудь кинофильме, о театральном спектакле, стараясь отвлечь внимание клиента вздорными разговорами.
Все, что поступало в товароведку за день, вечером Иннокентий Михайлович сортировал, раскладывал по стопкам, уже в уме заранее определял по назначению. Отдельные тома из собраний сочинений он уносил на антресоли, в так называемый «отстойник», до времени, пока не подберется полный комплект. Потом эти собрания Иннокентий Михайлович пристраивал по своему усмотрению. В них была заключена великая сила поддержания связей с нужными людьми. Именно благодаря им он тоже вращался в некоем кругу нужных людей. Антиквариат имел свою особую судьбу: то, что Иннокентий Михайлович считал рядовым, малоинтересным, шло на продажу, а прочее… Себе Иннокентий Михайлович покупал антиквариат за редким исключением, но было много всякого пестрого люда, досаждавшего просьбами, заискивающего перед ним, сулившего мзду. Деловому, занятому человеку недосуг мотаться по букинистическим магазинам, выискивать то, что можно годами ждать на прилавке, но так и не найти. А Иннокентий Михайлович, маг и волшебник, мог сделать нужную подборку на любой вкус, как говорится, и цвет. Важно было лишь не торопить его, нужно было только принести списочек и должным образом договориться, чтобы он соизволил взять его у вас и положить в свой объемистый блокнот. А договориться — дело тонкое, дело личного обаяния. Обаяния, которое зависит и от щедрот клиентов в немалой степени. Нет, мелочных торгашей и скряг он не любил, не тратил на них даже минуты. Ему импонировали люди широкого размаха, универсальные, как он говаривал, интеллигенты новых времен. Но жаловал и оригиналов, нестандартно мыслящих особей, которые могли изредка чем-то позабавить. Порой удостаивал вниманием и какого-нибудь бедолагу писателя, взявшего на себя нелегкий труд состряпать очередной исторический роман и погрузиться в необъятную тьму веков с лампадой своих жидких познаний.