Сомнительная версия

В толпе библиоманов внезапно всколыхнулся приглушенный одобрительный ропот, прошел нарастающей легкой волной, словно некий чарующий трепет. И тотчас лица как бы заострились, глаза заблестели пронзительней и ярче. Но вряд ли вы уловили бы на лицах конкурентов оттенок дружелюбия или тень христианской терпимости к ближнему. Особенно если учесть, что этот ближний в прямом, а не в переносном смысле напирал сзади на своего соседа и жарко дышал ему в затылок, обдавая запахом непереваренной чесночной котлетки.

— Ну расступитесь же, вы же видите, что я везу, а с вас как с гуся вода! — ворчал седенький заведующий отделом Константин Абдурахманович и с нарочитой медлительностью волок заветную тележку. Он подчеркнуто вызывающе отказывался от чьей-либо помощи, и только наивные неофиты пытались выказать свою угодливую вежливость, не понимая, что для Константина Абдурахмановича эти минуты были как бы своего рода актом священнодействия, он упивался сознанием, что толпа ожидала его появления, будто жреца в храме культуры, и пожирала глазами влекомый им груз.

Где теперь эта маленькая тележка, которая перевезла сотни и тысячи московских библиотек? Нет, что ни говорите, а в ту пору книжники еще были избалованы остатками иссякающего в эпоху застоя изобилия, переборчивы и капризны; вряд ли кто из них мог предвидеть надвигающийся второй вал бума эпохи перестройки и невероятное даже для матерых спекулянтов взвинчивание цен. Такой пустяк, как «Три века», покупали лишь полными комплектами, никто не удосуживал взглядом отдельные тома в розницу по десятке. Это была пора последней спячки политического самосознания масс, что не мешало истинным коллекционерам наведываться в магазин в небезосновательной надежде приобрести недорого очередной раритет.

— Ну что ж, пожалуй, приступим! — проговорил с ленцой Константин Абдурахманович и рассеянным жестом поправил дужку очков в металлической оправе.

Дудин затесался в толпу и протиснул к прилавку правую руку — в левой у него был крепко зажат видавший-перевидавший виды рыжий портфель. Стоять боком, да еще на одной ноге, не очень-то приятно, но зато можно утешить себя сознанием, что не упадешь ни в коем разе, даже если очень и очень захочешь, потому как пребываешь в этом интеллектуальном скопище библиоманов почти на весу и уже не принадлежишь самому себе; ты как бы молекула некоего сложного социального организма, именуемого в простонародье очередью, и теперь сосуществуешь не своей личной, а сложной и противоречивой коллективной волей. Право голоса, право потребителя у тебя еще как бы есть, но что такое право потребителя в сравнении с правом распределителя? Право потребителя столь же ничтожно, как и право производителя, а распределитель… Но сейчас не до отвлеченных рассуждений, выкладка началась! А тут еще тучный гражданин справа пытается локтем нагло и безнаказанно деформировать вашу селезенку, а сосед слева, собиратель досократиков и ранних средневековых мистиков-прозелитов, наступил вам на ногу, очевидно, причислив вас по ошибке к секте неомазохистов. Но, к своему удивлению, вы начинаете сознавать, что можно существовать и в этом ущемленном качестве, потому что вас окрыляет надежда что-то достать.

Дудин настойчиво ерзает рукой и как бы заявляет о своем праве на отвоеванную территорию прилавка — это жизненно важное владение. Продавщица Лизочка именно в эту руку вложит тот раритет, который Дудин сочтет достойным внимания.

«Ну, Константин Абдурахманович! — ухмылялся Дудин. — Ведь истинно мучитель, садист и злодей, разыгрывает каждодневно один и тот же спектакль! И ведь не надоест! А на лице эдакая отрешенность буддийская и монашеское смирение. Скрытен, немногословен и конечно же себе на уме. Интересно бы взглянуть на его библиотеку. И ведь сумел убедить Лизочку, что собирает только миниатюрные издания. Знаем мы этих миниатюристов с программой максимум».

«…Величайшая наука профессионализма, — любил повторять Дудин, — это наука изучения мельчайших признаков, знание ничтожных деталей, незначительных на первый взгляд штрихов и черточек. Если Кювье по одной кости восстановил облик мамонта, то истинный книжник, бросив только взгляд на корешок, расскажет вам с три короба всякой всячины. Но расскажет не всякому, нет».

Следующий абзац можно бы продолжить, скажем, такой фразой: «У него был наметанный взгляд, не одна тысяча книг прошла через его руки, по одному виду томика, по формату, по издательской обложке он умел угадать автора и название». И мы не погрешили бы против истины, добавив ко всему, что на лице Дудина и в самый пик описываемого ажиотажа сохранялось нарочитое равнодушие, хотя кое-кто утверждал, что его выдавали глаза, буравившие каждую книжную пачку и словно просвечивающие насквозь переплеты. Ведь он и в самом деле владел умением распознавать книги с первого взгляда, и не просто распознавать, а и угадывать в какой-то мере их судьбу. Он хвастал, что мог мысленно перенестись в другую эпоху и как бы материализоваться в книжной лавке Хуго Гроцци на окраине Амстердама, где только что выложили на полки еще пахнущие клеем и сырой кожей «Указы принца Оранского о соблюдении дисциплины во флоте», изданные Гравенгаге в 1674 году. И незнание голландского языка, которому его не обучили в средней школе номер сто на Нижней Масловке, отнюдь не помешало бы общению с пресловутым ловкачом Хуго Гроцци; смею вас уверить — они нашли бы общий язык. Но не будем нарушать ткань повествования и вернемся к заботам незаслуженно оставленного нами у прилавка Дудина, хотя и любопытно бы провести некую параллель между его судьбой и судьбой амстердамского лавочника, кончившего неожиданно для всех жизнь на виселице.

Наш уважаемый Константин Абдурахманович продолжал выкладку, между тем как Дудин наметил среди нераспакованных книг кое-что любопытное для себя. Время от времени над толпой описываемых нами любомудров взвивался возглас: «Беру!» — само собой разумеется, означавший, что книга продана, если только два или три возгласа не сливались при этом нестройно воедино. Тогда Константин Абдурахманович предлагал тянуть спички — кому попадалась короткая, тот становился счастливым обладателем.

«Ну бери, бери! Черт бы побрал тебя самого!» — ухмылялся Дудин и подмигивал Лизочке, которая спешила с очаровательной улыбкой к нетерпеливому клиенту и вручала ему номерок. Мрачного вида низкорослый молодой человек, прочно прижатый к прилавку напирающими сзади, уже успел завладеть книгой в аккуратном и строгом старинном кожаном переплете с бинтами. Нос молодого человека от волнения взопрел до лоска, глаза светились горячечным блеском, он бросал тревожные взгляды по сторонам, словно ища кого-то, а его теснили, заглядывали сбоку в раскрытую книгу, интересовались ее ценой, давали советы, сбивающие неопытного любителя с толку. Но ведь и он себе на уме, не такой уж он простак, чтоб тотчас клюнуть на уловку и выпустить добычу из рук. «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и его собственных писем». В двух томах, 1856 год, С.-Петербург. В типографии Александра Якобсона и Ю. Штрауфа. А сбоку печать: «Южнорусский книжный магазин в Елисаветграде А. Храмого. Автор Николай М.»

— Берете? — торопила Лизочка.

— Минуточку! — умоляюще сипел молодой человек и листал потной рукой страницы. Цена все-таки немалая — пятьдесят. Кто такой этот Николай М.? Даже фамилию свою предпочел оставить в неизвестности для потомков. Нынешние напористые и плодовитые авторы на такое великодушие не способны. Разве разберешься толком за те пять минут, что книга у тебя в руках, стоящая она или нет? Тут уж должны помочь интуиция, особое чутье, нюх. Но так ли она необходима, чтоб выложить за нее треть месячного оклада? И хоть бы автор по другим каким-то книгам был знаком, а как поступить, если о достоинстве сочинения приходится судить лишь по названию, издательству, оглавлению и урывкам, которые успел мельком пробежать глазами, вороша страницы? Молодой человек вернул книгу с явным оттенком сомнения, с вялым сожалением и выражением скорби на лице. Несколько покупателей тут же настойчиво востребовали ее для обозрения, потянулись нетерпеливые руки.