Страница 19 из 20
— Кому это вы передаете? — спросил я.
— Рыбнадзору. Чтобы выслали вертолет…
День спокойно, день — шторм. На следующий день мы опять попали в ветер и нас заболтало. И опять я стоял на руле, и опять началась эта дурацкая качка с носа на корму и с кормы на нос. Вниз-вниз-вниз. Опять вниз… И опять.
«Ни за что не отпущу штурвала, — думал я. — Вот умру. Сознание потеряю. А не отпущу…»
Вырвало меня прямо на штурвал. И было уже все равно — куда.
Иван Михайлович повернул ко мне голову. Он не смеялся.
— Вот так, малыш, — сказал он серьезно и взял меня за ухо — за то самое. И потянул немного. Видно, привычка у него такая была.
Иван Михайлович нажал кнопку. В рубку всунулся Гена.
— Ведро воды и тряпку, Генаша, — сказал Иван Михайлович.
И Гена тоже не засмеялся, а запустил мне пятерню в волосы и подергал. И пошел за ведром.
Я стоял у штурвала.
За два с половиной часа вахты, что мне осталось, я еще раза три умирал, но так и не умер, и не отпустил штурвала, и больше уже ведра и тряпки мне не требовалось.
И если уже по-настоящему — так вот тут я пожалел, что меня никто из наших ребят не видит. Андрюшка, скажем, или Женька или Валерка Нифонтов. Или Томашевская. Только хорошо, что мама не видела, зеркальце тут было в рубке: я заглядывал — зеленый я был, будто из болота.
В лес тетя Матрена никого, кроме меня, не взяла.
Хотел увязаться Никитич. Гена сказал, что мало ли в лесу что может случиться. Даже Иван Михайлович был не прочь. Но тетя Матрена ни с кем разговаривать не стала. И никого не взяла, только меня.
Я не понимал — куда она меня все-таки ведет. Когда мы уходили, Гена повесил на меня пустой рюкзак и подмигнул.
— Не теряйся, — говорит.
…Лес сначала шел редковатый, потом вдруг надвинулась страшная чаща, я никогда такой не видел — мы только и лезли через упавшие лиственницы, загораживавшие нам путь. Тропинки никакой не было. В самой глухой чаще тетя Матрена вдруг взяла меня за руку и, приложив палец к губам, спряталась под густую ель. И мне указала сесть рядом.
Я спрятался. Так мы и сидели несколько минут. А потом мимо нас, крадучись и продираясь сквозь ветки, прошел Никитич.
Мы подождали, а потом вылезли из-под дерева и дали по лесу крюка, оставив Никитича искать след. Тетя Матрена почти все время молчала. Она даже как будто не удивилась, что Никитич за нами следит.
Мы шли сначала лесом между двумя горами, потом вдруг лес кончился, и дальше была равнина, голая, как стол, серо-зеленая, а вдали снова синел лес. Я не думал, что это так далеко.
Прошли мы, значит, равнину и снова вошли в лес.
Этот лес был странный какой-то — будто деревья понатыкали в каменоломне. Не мог я понять, как тут деревья растут — корнями ведь влагу надо из земли сосать и все такое, а здесь какая влага — один камень. Но чаща тоже была непролазная. Через дерево упавшее перелезешь, дальше камень лежит; камень обойдешь — снова через дерево перелезай.
Шли, шли. Лезли, лезли. Перелезали, перелезали.
— Вот, — говорит тетя Матрена. — Смотри. О том, что эта избушка есть и где она находится, может, всего десять человек и знает. А может, уже и пять…
Смотрю — и правда избушка. Старенькая такая, черненькая, окошко забитое. Никто не живет. И стоит она между лиственницами так, что за сорок шагов не увидишь — здорово спрятана. Крышу ветки закрывают, стены — кусты.
— Входи за мной, — говорит тетя Матрена. — Осторожно, смотри, не оступись — тут порог.
Вот знаю, что не поверят, а для чего-то рассказываю… Может, теперь я единственный из мальчишек, кто такое видел.
В избушке стояли сундуки и лежали кучи всякого добра. Поблескивали.
— Погоди, — сказала тетя Матрена. — Посмотрим, нет ли змей.
Я, конечно, вспомнил Маугли и белую кобру с выломанными зубами. Тетя Матрена светила фонариком по углам. Змей не было.
— Ну, давай смотреть, — сказала тетя Матрена.
— А это что такое вообще? — спросил я.
— Это наши монахи сюда принесли. Давно. С тех пор и лежит.
Вокруг сундуков валялись бронзовые фигурки, какие-то чайники узорные, подносы. Все с узорами. А больше всего изображений толстяка с голым животом и подвернутыми под себя ногами. На голове у толстяка была высокая шапка.
— А для чего это все тут лежит? — спросил я. — В музей же надо.
В сундуках были книги. Старинные, в кожаных толстых обложках. И в деревянных тоже. Тетя Матрена вынимала книги, листала, я ей светил. Лицо у тети Матрены было древнее, темное.
— Вы умеете их читать?
— Нет, — сказала она. — Не умею… Пожалуй, ты прав насчет музея.
Так мы и бродили по избушке. Звякали бронзовыми фигурками, крышки открывали.
— Домой хочешь подарки отвезти?
— Конечно, хочу. Маме.
— Погоди, — сказала тетя Матрена. — Маме, говоришь?
Она взяла от меня фонарик и залезла в один из сундуков. Покопалась в нем, нагнувшись, и вынула тускло поблескивающего человечка.
— Серебряный, — сказала она.
Вторым у меня на очереди был дядя Тигран.
— А кто он? — спросила тетя Матрена.
А и правда, кто он у нас? Ведь не скажешь же просто: учитель. Учителей много, а дядя Тигран — это дядя Тигран.
— Ну, как бы это… — сказал я. — Он взрывать умеет, у него мотоцикл из Африки. Градусники собирает. Шампуры из титана сделал…
Рылась тетя Матрена долго. Звенела чем-то.
— На, — говорит. — Только тут не все шарики целы.
Дала она мне какую-то большую плошку, коричневую, тяжелую, думал: из камня или из кости, а оказалась из тяжеленного дерева. Плошка была с резными драконами, их было шесть, они подпирали плошку со всех сторон, и оскаленные головы их торчали. А в зубах у них были шарики. Шарики свободно катались за зубами дракончиков, но не выпадали.
— А что это? — спросил я.
— Это прибор для определения эпицентра землетрясения. Надо установить на ровном месте, на жесткой подставке. И всем шарики в зубы. Как тряхнет — так у кого-то из драконов шарик из зубов и выпадет. Значит, землетрясение в той стороне.
— Здорово! — сказал я. — Это уже точно для дяди Тиграна. А шарики-то он выточит.
— Ты скажи ему, чтобы обязательно деревянные. Иначе действовать не будет.
Я не стал ей говорить, что дядя Тигран сам кому угодно что угодно объяснит. Правда, в Ленинграде долго ждать, пока шарики из драконов повалятся.
— Ну, еще кому?
Я подумал о Томашевской.
— Теть Матрена, можно еще этого?
Я взял самого маленького толстячка, он в кулаке у меня помещался.
— Бери. Еще кому нужно?
— Папе.
— Нет, — вдруг резко сказала тетя Матрена. — Папе твоему не дам. Он медведей приехал бить.
— Он ведь по разрешению…
— Не дам.
Хорошо еще, что я не сказал ей про дядю Тиграна. Это ведь он дяде Сереже и папе лил пули.
— А себе? — спросила тетя Матрена.
Я вообще-то ждал, что она так спросит.
И тогда я взял этот меч. То есть это был не то чтобы меч, но и не кинжал — тесачина такой громадный, тупой и тоже из бронзы, и конечно, резать или рубить им и раньше было нельзя — весь в узорах и письменах, и колечки были для пристегивания, а ножен не было.
— Это ритуальный меч, — сказала тетя Матрена. — Не знаю только, для чего.
Жалко, вообще-то, было уходить. И половины не посмотрели.
Когда мы отошли шагов на пятьдесят от избушки, я оглянулся. Избушки не было. Скрылась, как в сказке.
— Вы вроде хранительницы, тетя Матрена, — сказал я.
Она не ответила. Вообще всю обратную дорогу молчала. То ли обиделась на что-то, то ли вспоминала. Я заглянул ей несколько раз в лицо, но ничего не мог на нем прочитать.
А потом мы вышли на край леса, перед нами была пологая, уходящая к другому, прибрежному лесу равнина, тетя Матрена села на камень, я снял с себя звякающий рюкзак. И глядя на равнину, тетя Матрена стала набивать свою трубку.