Страница 44 из 93
Два всадника на оленях догоняли идущих. Взрослый парень и мальчик лет двенадцати, еще один олень на поводке. На головах оленей, на шапках, на оленьих дошках таял снег.
— Что, снег уже идет?!
— Здравствуй, насяльник.
— Здравствуйте, здравствуйте! Ловко вы нас догнали! Вы наш лагерь видели?
— Видел видели… Плохо, насяльник, шибко плохо.
— Что «плохо»? Я вот думаю, погода плохая, снег может быть. Это плохо. Правда, Сергей?
— Э, насяльник, ты меня забыл совсем. Меня Николаем зовут, а это Афоня… Афанасий. Что плохо — снег совсем сильный ходи. Такой снег скоро здесь тоже будя. Мы думай, лючи здесь такой снег жить не могут. Тебе, насяльник, надо дальши ходи, где зимовье…
— А если в лагерь вернуться? Вы позволите рюкзаки загрузить на оленей? Тогда мы быстро дойдем…
— Не, насяльник, быстро не дойдем. Целый день надо ходи, а ты и так день ходи, отдыхай надо. А снег уже идет, там ты без лыжев не ходи. В такой снег лючи должен на месте сиди, не ходи.
— А потом, — перебил вдруг подросток, — Николай пока не говори, я говори — тебя предупредить надо. У тебя в лагере — совсем плохой люди есть. Они у Чижика раньше бывали. Теперь непонятно кто…
— А что они в лагере делают?
— Не знаем что. Там парень был, его связали, однако.
— Потом что?
— Потом спирт пить стали, шуметь стали. Мы поехал… Тут пока снега нету, сюда поехал. Там (взмах руки на юг) давно много снега лежи… Нам туда ходи пока не надо.
Все давно уже побросали рюкзаки, сгрудились вокруг Михалыча и эвенков. Снежинки таяли на красных лицах.
— Ну, что будем делать, мужики?
— Прорываться к зимовью надо, вот что…
— Да, лучше бы туда. А дойдем ли?
— Ходу туда… Ну, скажем, шесть часов. Дойдем!
— Мы уже на ногах восемь часов. И если прямо туда — это же пятьдесят шесть километров…
— По прямой?
— Нет, всего пути. Но все-таки…
— Не дойдем — погибнем, Михалыч. Выход один — идти надо.
— Перекур сделаем, Игорь?
— Не, Михалыч… Мы и так рискуем.
Будкин дико озирал стоявших, словно бы незнакомых.
— Мужики, а с Мишкой как же?! Бросим?!
— Нет, Сережа, не бросим. Но сейчас, перед большим снегом, ничего мы не сделаем, пойми. И сами пропадем, и Михаилу не поможем.
— А когда?!
— Я так понимаю, когда кончится непогода. Ну что, мужики, как решать будем?
— Надо идти… — решил Теплов.
— Надо идти к зимовью… Назад пойдем — только хуже.
— Восемь часов хода — а там уже снег. Вон, эвенки все в снегу.
— Значит, общее решение? И привала не делаем?
— Жить важнее, Михалыч…
— Тогда вперед!
Эвенки взяли на оленей рюкзаки, стало все же легче, прибавился темп. А снег все не падал и не падал. Срывались все те же отдельные снежинки, словно людей пугали — вот как еще может быть. Но только за устьем Исвиркета воздух вдруг как будто потемнел, с каким-то неожиданным шуршанием. Шуршание шло словно бы ниоткуда, одновременно со всех сторон… а так оно и было, потому что это сталкивались друг с другом, падали на землю снежинки и уже целые хлопья.
Алеша Теплов подставил ладошку, лизнул холодную белую пирамидку, зачем-то сказал:
— Пошел снег…
Очень скоро смертельно уставшие люди шли среди крутящихся в воздухе, мягко шелестящих хлопьев. Облепленные хлопьями снега, все стали похожи на снеговиков. Становилось все труднее идти, потому что и снега становилось все выше, и люди все сильнее уставали. Михалычу приходилось хуже всех, вот тут-то сказывались годы. Он все чаще останавливался отдохнуть и сразу же пропадал в крутящихся снежных пространствах. Женя останавливался, поджидал отца и тоже начал отставать. Отряд растянулся, задние не видели передних. Следы были, конечно, видны, но при таком снеге держаться они долго не могли. Пространство сузилось, исчезли горы по краям долины Исвиркета. Даже шум реки доносился глуше, временами надо было изрядно напрягаться, чтобы услышать гул реки сквозь неостановимый мягкий шорох.
Появилась реальная опасность не найти зимовья — так как стояло оно в стороне, очень может быть — вне видимости с тропы. И была опасность растерять друг друга по дороге. Только эвенки исчезли куда-то, увезя почти все имущество идущих. Для эвенков везде был «трахт».
Михалыч продышался, подготовился… И побежал в голову колонны, обгоняя по снегу идущих. Обогнал Серегу Будкина, Алешку с Андреем, Андронова.
— Куда вы, шеф?!
— Погодите, ребятки…
Вроде бы все были позади, да вот цепочка следов не кончалась. Мало того, что следы нескольких оленей — тут все ясно. Но еще и человек здесь шел, вот следы — явно свежее, чем оленьи.
— Парни, там кто впереди?
— Как будто Пашка Бродов… Больше не может быть никого.
— Ну ладно… Подождем отстающих?
— Подождем… А что? Михалыч, вы всех хотите вместе согнать? А все равно люди идут с разной скоростью.
— Я, мужики, и имею в виду, что с разной скоростью… Кто замыкает, а?
— Обычно вы и замыкаете…
— Народ, давайте так… Ведь главное — чтобы все дошли, верно? А когда именно дойти — не так важно?
— Михалыч, не надо слов, все понятно. Мы пойдем вперед, сделаем тепло, чай сварим. Но тут потеряться — делать нечего, вы же видите…
— Вижу, парни, а что делать? Я так понимаю, что надо с часок ждать нас, отставших, а потом палить из карабинов и костер жечь у входа в зимовье.
— Костер не получится, завалит его снегом во мгновение. А вот оленей у эвенков взять и пойти встречать — это мы можем. Тогда уж лучше послать самих эвенков, они все в сто раз лучше сделают.
— Давайте так… Значит, Андрей, Алеша, Сережа — давайте в первом эшелоне. Друг друга не теряйте, а мы отстаем.
И еще две геологические эпохи двигались они через снег. Снег был уже до щиколоток, потом нога уходила в него сантиметров на тридцать. Сгущалась тьма, словно должна наступить настоящая ночь, как в тысячах километров южнее. Видимость была метров десять, не больше. Игорю казалось, что они идут уже века, что мир свелся к этому снегу, крохотному серому пространству, необходимости переставлять ноги, выдирая их из снега.
Склон пошел вверх, шум реки вроде приблизился. Река ворчала, как что-то живое, так, что Михалыч невольно положил руку на карабин. И усмехнулся, проследив за Игорем, который сделал то же самое.
— Смотрите, шеф!
За пеленой снега, в грязно-серых потемках, вроде бы заблестел огонек.
— Пап, это волчьи глаза!
— Красные? Один такой огромный глаз? То втрое меньше, то в три раза больше?
— Я смеюсь, папа! Мы дошли…
— Да, с чувством юмора у меня уже плохо. Но ты прав, сынок, мы, кажется, уже дошли…
Михалыч поднес к самому носу руку с часами. Было уже двадцать девятое мая, два часа ночи, а вышли они двадцать восьмого мая, в девять часов утра. За это время был один привал — обеденный, а вообще они прошли почти шестнадцать часов, сделав пятьдесят шесть километров по звериной тропке, а последние двадцать километров — по снегу.
Эвенки пришли к зимовью примерно пять часов назад, их застал Паша Бродов. Но эвенки в зимовье делать ничего не стали и вообще жить в зимовье им совершенно не хотелось. Они достали из вьюков палатку, поставили ее возле зимовья и стали на костре, прямо в этой палатке, варить чай. Парни позвали Бродова пить чай, и он пошел, но с некоторой опаской. Но и Пашка не мог не согласиться, что в поставленной эвенками палатке есть своего рода первобытный уют.
Но, разумеется, сам Бродов начал с того, что растопил печку, — дров пока хватало, перенес в зимовье рюкзаки, стал греть в чугунке воду для еды, в огромном чайнике — для чая.
Через полчаса он вышел за дверь, вгляделся в снег и, не увидев ничего, выпалил в воздух. Ответа не было.
— Почто палишь? — высунулся из палатки Афоня.
— Товарищей жду. Вдруг заблудятся?
— Почто могут заблудиться? Трахт, — убежденно пожал плечами эвенк.
Паша понимал, как дика для эвенков мысль, что кто-то может потеряться, заблудиться, не выйти к людям, не найти нужного места. Но он-то жил в других реалиях и через полчаса выпалил еще раз. И трудно описать радость Павла при звуке ответного выстрела.